Надежда
Шрифт:
— Марш в класс, пока завуч не увидела, а то из школы вмиг вылетишь, — приказали они.
— Знаете, за что ему врезала? — кричала я, вырываясь их рук дежурных по коридору.
— Уймись! Если девочка дает пощечины мальчику, значит он заслужил. Девчонки по пустякам не дерутся.
Их слова мне понравились. Я успокоилась и направилась в класс.
ОСТАЮСЬ
Витя! Сегодня приезжала тетя, которая сопровождала меня в семью. Я сразу ее узнала. Мысли закрутились в голове. Налетело беспокойство. Тетя терпеливо ждала ответы на свои вопросы, а я молчала. Наконец, она сказала:
— Тебе
Я взглянула на Олю. Она, как всегда, выглядела безразличной и спокойной. Подумала про деда и ответила:
— Остаюсь.
— Привыкла? Нравится в семье? Здесь лучше, чем в детдоме? — уточняла тетя.
— Лучше, — коротко заверила я.
Мы вышли на улицу. Она снова посмотрела мне в глаза и спросила:
— Решение сознательное? Ты думала об этом, пока меня не было?
— Папа Яша меня любит, — ответила я.
Она положила руку мне на голову и сказала:
— Прощай. Желаю тебе счастья.
— Спасибо, — поблагодарила я.
Когда женщина скрылась за воротами, я почувствовала легкость и удивительное спокойствие. Своим ответом я провела черту между прошлым и настоящим, очень тонкую, но через которую не хотелось переступать.
ПРОШЛОЕ
Пришли с дедом в магазин. Он остановился у витрины и спрашивает:
— Какую тебе шоколадку купить? Эту? Эту?
Я молчу. Дед удивлен.
— Ну ладно, не хочешь сейчас, потом куплю, — говорит он.
А я не умею просить. Очень хочу сладкого, но ничего не могу с собой поделать. Я же раньше никогда для себя ничего не просила.
Вернулись домой, сели обедать. В дверь постучали.
— Отец, тебя, — крикнула Оля из кухни.
Дед накинул пиджак и вышел к гостю. Когда он вернулся, я спросила:
— Зачем вы пиджак надеваете, если приходят чужие? Ведь в квартире жарко.
— Этим я уважение гостю оказываю. Ты к человеку с уважением, и он к тебе — тоже.
— Папа, а сегодня утром во дворе тетя Маня сказала, что у вас был сын. Почему вы мне о нем ничего не рассказывали?
— Что говорить? Только душу травить. Андрей до восемнадцати лет все торопился повзрослеть. Потом был первый день войны — вся оставшаяся жизнь...
— Простите.
— Теперь вот ты у меня есть...
Молчим. Каждый думает о своем. То, что они не первые мои родители, я уже поняла. Оля не хочет, чтобы я мамой ее называла, но и быть моей бабушкой она тоже не желает. Поэтому я стараюсь к ней не обращаться. А деду я с удовольствием говорю «папа». Он заслуживает. Любит меня. Зовет дочкой и всем хвалится, что на него похожа. Я не могу спрашивать у него о своих родителях, не хочу обижать. Ему будет неприятно.
Зачем я вспоминаю о тех родителях? Если бы они остались в живых, то, наверное, нашли бы меня. А если живы и не забрали из детдома, значит, не стоят моей памяти.
Из кухни пришла Оля, забухтела на деда из-за денег, и мои мысли поплыли в другом направлении.
УРОК МУЗЫКИ
Сегодня на уроке пения руководитель школьного хора должен познакомиться с нами, прослушать голоса и отобрать лучших для обязательного посещения кружка.
Наталья Григорьевна покинула класс, а вместо нее легкой походкой вошел очень высокий, голубоглазый молодой человек. Он сделал строгое лицо и представился. Наверное, мы все сразу почувствовали, что он стеснительный, мягкий и очень хороший человек. И расхрабрились. Он расспрашивал, какую
Пластинка закончилась. Иголка продолжала шуршать. Класс находился в оцепенении. Пауза была долгой. Никто не решался ее нарушить. Наконец возник легкий шорох — будто утренний, свежий ветерок прошелестел над партами.
— Как называется эта красивая песня? — раздалось сразу несколько голосов.
— Все объясню позже. Давайте, послушаем еще две пластинки.
И он поставил отрывок из оперы «Кармен»...
ОЧЕРЕДНАЯ ГЛУПОСТЬ
После урока пения я хотела уйти домой, но Виктор Иванович остановил меня и вернул в класс.
— У меня нет ни голоса, ни слуха. Не хочу участвовать в хоре, — сказала я, пытаясь проскочить в коридор.
— Девочка, сядь на место. Я сам буду решать, кого взять. Дети, попытайтесь, подпевая мне, запомнить слова.
Мы трижды пропели первый куплет:
Расцветает степь лесами,
А в лесах цветы растут.
Это сделали мы сами,
Это наш великий труд.
— Напой, пожалуйста, — обратился ко мне учитель.
— Не хочу, — заупрямилась я.
— Почему? — спросил Виктор Иванович строго.
— Музыка здоровская, жалко портить мелодию. А вот первые две строчки стиха мне не нравятся. Я бы лучше сочинила.
Учитель вздрогнул, изменился в лице и подошел к другой девочке. Я поняла, что сказала глупость, и опустила глаза к полу, пытаясь сообразить, чем его рассердила?
После занятия ко мне подошла Лина:
— Ты знаешь — наш руководитель хора сам песни пишет!
— Музыку? — встрепенулась я.
— И музыку, и слова! — восторженно сообщила одноклассница.
Я чуть не разревелась. Зачем обидела хорошего человека? Почему все дети молчали? Значит, я самая глупая? Настроение испортилось, и я побрела по городу, пытаясь заглушить раздражение. Придется избегать учителя музыки. А ведь всегда радостно видеть хороших людей. Мне и так плохо в школе, а теперь и с Виктором Ивановичем я «перекрыла себе кислород», как говорит в таких случаях мой дед.
Если мне не нравится что-то, это не значит, что другим оно тоже не должно нравиться? Раз не спрашивали моего мнения, я должна была молчать? А если бы он спросил? Лучше тоже помалкивать? Я не злюсь, когда меня правильно критикуют. Тогда я смогу исправиться. Если бы я потихоньку ему одному сказала про песню, он, наверное, не обиделся бы? Но взрослых никогда не интересует, что про них думают дети.