Надломленный мозг
Шрифт:
– Ну, без вас тупик получается, – сказал без всякого вступления. – Никто не запомнил внешности парня, с которого ты, Оля, сорвала маску.
– Там и запоминать нечего! – усмехнулся Глеб. – Я же говорил тебе по телефону, что этой физиономией можно пугать нормальных людей.
– Я не знаю, как у меня это получилось, – словно оправдываясь в содеянном, сказала Ольга. – До сих пор мурашки по спине бегают.
– Давайте-ка садитесь и рассказывайте подробно, как все было, – попросил Аристарх, показывая на ближайший диван и доставая записную книжку. – И, может, попробуем после этого составить фоторобот?
– Попробовать можно, – согласился Глеб, провожая жену к дивану. – Но предупреждаю: это будет черт знает что!
– Лучше черт знает что, чем вообще ничего! – проговорил Акламин, подкатывая ближе к дивану столик.
Усадив Ольгу, Глеб и Аристарх остались стоять. Акламин негромко задавал вопросы то ему, то ей и серьезно выслушивал ответы.
– Не будем откладывать, – сказал он и махнул оперативникам, поднимая их с соседнего дивана. – Едем в полицию, чтобы составить фоторобот.
Фоторобот действительно получился так себе. Не лицо, а застывшая маска. Между тем на безрыбье и рак рыба. Из полиции Корозов отвез жену на работу. Сам поехал в офис. Вызвал к себе начальника охраны. Распорядился, чтобы тот немедленно организовал для Ольги надежных охранников. Через час около музыкальной школы стояла машина с охраной. Двое стали у двери класса, в котором она преподавала. Вечером того же дня оперативники вышли на мужа Инги. Приехали к нему, надеясь получить какую-нибудь информацию. Но тот был крайне напуган, растерян и, казалось, сам ждал ответов от оперов. Среднего роста, плотный, с рыжевато-русыми волосами, с обыкновенной формой лица и простоватым выражением на нем. Он моргал припухшими бегающими глазами и беспрерывно спрашивал дрожащими губами:
– За что ее? Что они сделают с нею и моим ребенком? Что они сделать? – и повторял: – Я ничего не знаю. Я ничего не знаю. Я ничего не знаю.
Вопросы оперативников так и остались без ответов.
Прижавшись спиной и лохматым затылком к стене, Квазимодо задрал подбородок и тянул шею кверху. К его горлу было приставлено лезвие ножа. Оно врезалось в кожу, и казалось, еще чуть-чуть – и нож, как в масло, войдет в гортань и перережет его напополам. Руки у Квазимодо были опущены вниз, он боялся шевельнуть ими. Стоял на цыпочках, вытягивался, сколько мог, в струну и не решался произнести ни единого слова. Застывшая маска лица безжизненно тупа, в глазах дрожит страх. Нож был в руке Тимура Сихонова, мускулистого широкоплечего парня с немного раскосыми глазами, что придавало его взгляду неопределенность. Никогда невозможно определить, на тебя он смотрит или мимо. А уж тем более нельзя разгадать, о чем он думает, какое действие совершит в следующий миг. Его глаза могли быть ласковыми и масляными, которые притягивали и располагали к себе, а через секунду – злыми и тяжелыми, от которых пробивал пот и кололо под ложечкой. Лицо так же, как плечи, было широким, но довольно аккуратно сложенным. На парне были красивый новый костюм болотного цвета, белая рубаха и рыжие новенькие туфли. На брюках идеальная стрелка. Чувствовалось, что он любит элегантно одеться и знает толк в вещах. Точно зная, что вселяет ужас в Квазимодо так же, как мерзкая личина того пугает людей на улицах, Сихонов смотрел ему в глаза. Квазимодо на самом деле боялся Тимура. Не сомневался, что тому сейчас ничего не стоит чиркнуть лезвием по горлу, а потом выбросить его труп в речку или зарыть глубоко в землю. И это действительно было так. Тимур расправлялся жестоко и мгновенно. Об этом знал не только Квазимодо. Знали и другие подельники, стоявшие тут же вдоль стены и напряженно ожидавшие исхода разборок. Никто не пытался угадать, чем все может закончиться. Исход мог быть непредсказуемым. Однако все как один в душе были злы на Квазимодо. Он стал причиной этих разборок. Если бы он не потерял ствол и не показал свое жуткое лицо в роддоме, все было бы иначе. Сихонов сейчас похвалил бы их своим обычным похлопыванием по плечу и налил по стопке из своих запасов. А запасы у него будь здоров какие! Под домом располагался огромный подвал, на треть заполненный отличными качественными винами. Откуда он их брал, никто не знал, но похвастать ими Тимур не упускал случая. И хотя сам не злоупотреблял спиртным, однако других угощал охотно. Но при этом ждал достойной оценки. Среди его знакомых были люди, которые истинно по достоинству могли оценить вина. Но что касалось этой четверки, они пили все, что горело, и оценивали только по одному критерию: если лучше горит – значит, больше спирта, если плохо горит – стало быть, дрянь. Между тем Сихонову, если им удавалось попробовать из его рук, они нахваливали безмерно. Попробуй не похвали! Не решались. Но теперь из-за этого козла Квазимодо они все выстроились в линеечку и дрожали за собственную шкуру. Перед этим Ингу с младенцем забросили по намеченному адресу, оставили под охраной, а сами, сменив в каком-то переулке машину, примчались сюда с отчетом.
Дом у Сихонова большой и внешне красивый. Но редко когда он приглашал их в него. В основном, как сейчас, ныряли
– Ты, пес, почему там же не пришил этих субчиков? Испугался? Сбежал? Ко мне решил их привести? Ты, пес, когда мне пакостить перестанешь? Коль нравится лакать из моих рук, научись дело чисто делать!
Квазимодо бессловесно захрипел. Сихонов чуть ослабил нажим лезвия, давая возможность парню говорить. Тот, дергая сутулыми плечами, сглотнул, пригибая голову:
– Так получилось, Тимур! Прости! Я вмиг исправлю! Дай два дня! Пришью обоих! Головы их притащу тебе!
Раскосые глаза Сихонова не выразили ничего, смотрели мимо Квазимодо. Левой рукой он взял его за грудки и согласился:
– Ладно! Два дня! Через два дня я тебе язык отрежу вместе с головой, если не сделаешь дело! – Он отвел от его горла правую руку с ножом и левой дважды сильно ударил парня по скуле.
Голова Квазимодо затылком дважды ударилась о стену. И он, заваливаясь набок и мыча, сполз по стене на пол. Тимур отошел на шаг, брезгливо отворачивая лицо. Сидя на полу, Квазимодо сквозь кривые зубы втянул воздух, ощущая под мышками пот. Кажется, легко отделался. Сихонов подступил к Пегасу. И, ничего не говоря, ударил под дых. Когда тот, задыхаясь, перегнулся пополам, раздраженно бросил:
– Я тебя, пес, старшим назначал! Простое дело поручил! Для первоклассников! Куда ты смотрел? Ты должен был последним выходить, чтобы замести все следы! Стишки калякаешь, пес, на гитаре брынькаешь, а плевой работы чисто сделать не можешь! Меня подставляешь под монастырь!
Покраснев, пытаясь выпрямиться, Пегас судорожно вытер о штаны потные ладони, потом, сделав несколько беспорядочных движений волосатыми руками, обронил в свое оправдание:
– Тимур, Квазимодо битый волк! Кто мог ожидать такое?
Хлестнув пятерней по его лицу, Сихонов напомнил:
– Ты старшим был, пес, потому отвечаешь головой за каждого! Слышал, я дал сейчас два дня! Это не только к нему, но и к тебе относится! Ко всем вам! Шкуры спущу, как с баранов, если не закроете вопрос!
Моргая, глядя в пол, боясь полностью разогнуться и больше не пытаясь оправдываться, Пегас молчал. Мускулы на широких плечах Сихонова снова заиграли, на скулах заходили желваки, а крепкий кулак обрушился на шею парню. Колени у того подогнулись, и Пегас, не устояв, рухнул к ногам Тимура. Затем, не говоря больше ничего, Сихонов поочередно ударами в зубы сбил с ног сначала длинного тощего узкоплечего Червяка, а затем небольшого, суетливого, с бегающими глазами Мышонка. Это было наказание. И оно обрадовало их, ибо все могло закончиться хуже. Отвернувшись, Сихонов приказал:
– Убирайтесь вон! Займитесь работой!
Четверо, вскочив на ноги, один за другим выскользнули за дверь.
Стрелка уровня топлива в баке медленно опускалась к нулю, показывая, что пора заправляться. Водитель (а это был муж Инги) с утра за рулем сидел как на иголках. После событий в больнице и посещения его оперативниками был нервно-напряженным, зажатым, в расстроенных чувствах. Сейчас ему явно было не до работы и он мог бы не выходить на нее, между тем ничего не сказал хозяину о похищении жены с младенцем. Лицо его было серым – так обычно бывает от бессонной ночи. Что, впрочем, соответствовало действительности. Он не спал всю ночь. О каком сне можно думать, когда другие мысли навалились жутким кошмаром? Все плохо. Опера вечером успокаивали, обещали найти преступников, предполагали, что те могут выйти на него, и просили тут же об этом сообщить. Он слушал их, а в груди все стонало. Утром в зеркале не узнал своего лица – оно было без кровинки. Рыжевато-русые волосы скомканы. Плеснув на них водой, он ладонями едва пригладил. Не завтракая – в горло ничего не лезло – кое-как собрался и вышел из дома. Разумеется, ему было тяжко, у него выносило мозг, работа не шла в голову, но, сжимая скулы, он сидел за рулем и вел машину. Глянув в зеркало заднего вида, поймал лицо своего работодателя, расположившегося на заднем сиденье, сказал: