Надо – значит надо!
Шрифт:
Я протягиваю руку и крепко сжимаю его ладонь.
— Спасибо.
Он подмигивает, мол говорить не о чем.
В этот момент звонит Злобин.
— Что там за шухер, Егор? Меня тут из-за тебя дёргают. Ты зачем предприятию общепита работать не даёшь?
— Мы их почти не побеспокоили, Леонид Юрьевич, — отвечаю я.
— Ничего себе, не побеспокоили. Стрельба — это уже не беспокойство? Я, конечно, замял это дело, мы ведь команда, но в тебе я уже не чувствую этого командного духа. Ничего не сказал,
— Леонид Юрьевич, никакого разгрома, мы быстро проскочили и вышли через чёрный ход. Посетители даже и не заметили. Понимаете, сигнал пришёл от агентуры, нужно было реагировать молниеносно.
— И кого ты ловил? — хмуро и настороженно интересуется он.
— Так, Поварёнка же. Он стрельбу и устроил.
— Поймал? — холодно спрашивает Злобин, и я чувствую, что он очень хочет услышать отрицательный ответ.
Ну, а почему не сделать человеку приятное?
— Он будто заговорённый, Поварёнок этот, — сокрушённо говорю я. — Нет, не поймал.
— А надо было ко мне обращаться, — с видимым облегчением заявляет Де Ниро. — Мы профессионалы, а твои ребятки из другой области. Им только в лобовую ходить.
— При всём уважении, — парирую я, — из Лефортово его именно ваши ребятки упустили.
— Так!
— Молчу-молчу, — смеюсь я, сводя всё к шутке.
— Там, говорят, в кровище всё. Твои выходит пострадали?
— У страха глаза велики. Чиркнуло по плечу одному герою. Ну, это Поварёнок расстарался.
— Ты за ним отправил людей? — забывая о раненых, переходит Злобин к тому, что его больше всего беспокоит.
— Оторвался он, ушёл переулками. Надо думать, как его выкуривать и брать в оборот, а то эта стрельба никогда не закончится. Я думаю, за покушениями на меня именно он стоит.
— Думаешь, он из чувства мести за тобой… — не заканчивает фразу Де Ниро.
— Не знаю, трудно сказать, что у него в голове. Он и раньше неравнодушен ко мне был. Марину свою внедрил.
— Да, да, это верно, — соглашается Злобин. — Ну, значит, нужно нам комплексный план разработать.
— Точно, — подтверждаю я, — было бы неплохо. Хотя он, скорее всего, сейчас на дно заляжет.
— Ничего, мы его подковырнем.
— По крайней мере, постараемся.
Мы прощаемся, я передаю трубку Виктору, но как только он кладёт её на рычаг, раздаётся новый звонок.
— Помощник генерального секретаря, — говорит он, прикрывая микрофон.
Я, разумеется, беру трубку.
— Брагин слушает.
— Сейчас с вами будет говорить генеральный секретарь ЦК КП…
Он не договаривает. Раздаётся шорох, а потом я слышу знакомое кряхтение и скрежетание.
— К-хм… кх… ну… Егор э-э-э… Андреич… к-хм… здравствуй.
— Здравствуйте, Леонид Ильич, — говорю я, и губы мои расплываются в улыбке.
— Что… э-э-э…
— Рад очень.
— Почему к-хм?
— Голос бодрый, значит всё благополучно.
— Так ведь… э-э-э… народ попадал к-хм… побился…
— Ну, там, я думаю, никаких серьёзных травм нет. Вы-то целы?
— Да… к-хм… Когда приеду э-э-э… сразу ко мне.
— Так ещё спортивные соревнования не закончились, о которых я говорил. Результатов нет пока.
— Ждать… к-хм… не будем.
Когда мы приезжаем в эмвэдэшный госпиталь, нас уже дожидаются. Подхватывают, тащат на осмотр, делают рентген, обрабатывают рану, накладывают повязку. Уговаривают остаться на ночь в отделении, но Белоконь оказывается совершенно недоговороспособным и, получив все необходимые процедуры, убывает в отель. Рана, к счастью, действительно незначительная. Так что ничего страшного нет. Но могло бы быть. Счастье, что всё закончилось вот так.
На следующий день, я еду на базу и разыскиваю Радько.
— Хочешь поучаствовать? — подмигивая, усмехается он.
— Не. Не очень.
— А то давай разделимся. Правда, нас с тобой двое, а клиентов трое. Азера тоже придётся поломать немножко.
— Ломай меня полностью?
— Ну, сами-то они не предлагают, наоборот, мечтают остаться неполоманными, да только как? Это уж никак невозможно. Никак.
— Ну, пойдём, посмотрим, на Поварёнка.
— Ты давай, иди к нему сам. Я его оставлю на десерт себе. Пойду сначала с его сообщником поговорю, с тем, что был за рулём.
Я прошу дежурного, и он отводит нас в дом тьмы. Не хуже, чем губа в Наушках. Казематы — казематы и есть, нигде в них радости не чувствуется.
— Здравствуйте, Пётр Николаевич, — говорю я, входя в камеру. — Ну, как вы тут устроились? Нет ли, случаем, каких жалоб? Не обижают ли? Достаточно ли еды?
— Егор! — восклицает он. — А я думал, придёшь или нет? Спасибо, что пришёл. Не забываешь старых друзей, это похвально. Это очень хороший поступок. Не возносишься, не гордишься, а приходишь к страждущему невзирая на смрад и отчаяние, царящие здесь. А, кстати, можно ко мне пустить адвоката?
— Адвоката? Серьёзно?
Я усмехаюсь.
— Ах, ну да, да. Здесь же законы не существуют, да?
— Пётр Николаевич, да будет вам комедию-то ломать. Где вы и где закон. Мы же оба знаем, что выйти на свободу вы сможете лишь полностью очистившись, облегчив душу и пройдя через суд и наказание.
— Эх… Там же вышка рисуется. Её невооружённым глазом видно.
— Присаживайтесь, — киваю я на нары, а сам опускаюсь на принесённую с собой табуретку. — Давайте, нужно ведь облегчить свою душу. А то знаете, за мной идёт тот, кто желает причинять боль. Вы с ним знакомы.