Надпись на сердце
Шрифт:
Но ведь, как известно, предсказывать легко, а вот сделать так, чтобы все это сбылось, труднее. К Норбоеву слава примчалась быстро потому, что каждое его предсказание непременно подтверждалось.
Комсомолец Баир, который выписывал газету, просто немел от удивления: с одной стороны, он твердо верил — чудес не бывает, а с другой стороны, Циремпил неизменно оказывался прав.
С каждым днем росла слава «угадывателя». Утром к его крыльцу даже подойти было трудно: так густо толпились пришельцы из дальних деревень, которые решили самолично увидеть «великого предсказателя», услышать вещие слова.
Ламы-монахи
Комсомольцы во главе с Баиром денно и нощно ломали головы над тем, как объяснить народу чудеса «предсказателя».
— Это типичный дурман и классовая вылазка! — шумел Баир. — Мы должны... нам нужно...
А что нужно делать — никто не знал. Баир поехал в столицу республики — просить совета у «старших коммунистов». И там, в Верхнеудинске, ему повезло: он вывел «предсказателя» на чистую воду.
У Норбоева регулярно случались таинственные отлучки из деревни. Он уезжал неожиданно и появлялся вновь только через несколько дней. Поговаривали, что ездил в Верхнеудинск, но что он там делал, никто толком не знал.
Баир встретил Циремпила на городском базаре. Комсомолец застал «угадывателя» за покупкой батареи к детекторному радиоприемнику.
Норбоев сердечно поздоровался с Баиром и сказал:
— Ты, сынок, знаешь, что никакой выгоды я от своего радио не получаю. От даров я отказывался, подношений не принимал. Я не хуже тебя понимаю, что такое дурман и суеверие — не зря каждую ночь радио слушаю. Вот мой тебе совет: давай еще некоторое время я побуду «предсказателем». До тех пор, пока все ламы не удерут из наших мест. Ведь им из за меня голодно приходится, работать на них уже не хочет никто — разве ламы могут тягаться с радио? А когда ламам уж никто ни в чем верить не будет, тогда мы вместе раскроем мою тайну...
Так и сделали. Комсомольцы прекратили нападки на «предсказателя» и обрушились на лам. С помощью радио им удалось свести авторитет местных монахов к нулю.
Ламы пытались даже убить «предсказателя», но комсомольцы были начеку и спасли Норбоева, а убийц сдали в милицию.
Потом самодельный слабенький детекторный приемник, приобретенный Норбоевым по случаю, был выставлен для всеобщего обозрения: ничего, мол, сверхъестественного на свете нет, а есть покорение сил природы и сплошное достижение техники.
Надобно учесть, что в то время забайкальская глухомань не только о радио, но и об электричестве имела смутное представление. Разумеется, владелец приемника, который по ночам кое-как «ловил» московские радиостанции, вполне мог сойти за чудодея.
Ныне в родном селе «предсказателя» все крыши щетинятся радиоантеннами. Скоро, говорят, начнут принимать передачи улан-удинского телевизионного центра и любой школьник сможет исправить любое повреждение в приемнике любой конструкции: юное поколение почти сплошь ярые любители радио. Деда Норбоева почтительно именуют «первым радиолюбителем тайги» и — в шутку — «предсказателем».
Сейчас он руководит астрономическим кружком школьников и местными радистами. Недавно в ответ на мое поздравление в связи с получением грамоты прислал мне коротенькое письмо. Оно было подписано двумя числами: «73» и «88».
Я долго бился, чтобы расшифровать их значение. Спасибо, знакомые радисты помогли: оказывается, на международном коде любителей-коротковолновиков «73» обозначает: «выражаю вам свои дружеские чувства», а «88» — «выражение особой симпатии».
ТЮТЬКИН КРИТИКУЕТ НАЧАЛЬСТВО
Когда в результате газетной критики и бурного общего собрания Евлампиев был снят с работы, то Тютькин загрустил. Бывшего начальника ему жалко не было. Грусть имела другие исходные позиции: неудовлетворенность собой. Ведь все критиковали Евлампиева. Кто побойчее — тот в стенгазете, кто похрабрее — на собрании, а которые за бесконфликтность — те в буфете или курительной комнате, предварительно сто раз оглянувшись. Критиковали все, даже обычно безучастный курьер, даже соня вахтер. Все, кроме Тютькина. Он так и не отыскал в себе гражданского мужества, чтобы высказать свое мнение. С той поры, как лет пятнадцать назад его за критику начальства уволили с одного очень хлебного и теплого — да какого там теплого — горячего! — местечка, он закаялся не высказываться ни в каких случаях.
Противное душевное состояние не оставляло Тютькина весь день.
«Господи, хоть бы вспомнить: может, я критикнул все-таки этого Евлампиева где нибудь? — мучился Тютькин. — Неужели же ни разу о нем не высказался откровенно? Да ведь детям стыдно будет в лицо смотреть!»
По дороге домой бухгалтера озарило. Он так радостно и звучно хлопнул себя по лбу, что прохожие остановились от любопытства.
Но Тютькин только потер лоб и ускорил шаг. Он улыбался направо и налево, даже неодушевленным предметам. Моральное равновесие было восстановлено: бухгалтер вспомнил! Вспомнил свое критическое выступление по поводу этого самодура Евлампиева!
Радостными, легкими шагами он вбежал к себе на третий этаж. Удивил жену хорошим настроением. Сел за обед и, закусив после рюмочки, сказал как бы между прочим:
— А у нас, Маша, Евлампиева, наконец, сняли... Вот что значит мы совместными усилиями... коллективно!
— Но ведь ты, кажется, был о Евлампиеве неплохого мнения? — введенная в заблуждение хорошим настроением Тютькина сказала жена.
— Я? — ужаснулся бухгалтер, и глаза его начали излучать фосфорический свет. — Это я-то? Да разве ты не помнишь, садовая голова, что говорилось мною об этом типе! Летом, на даче, в прошлом году, а?
Обед кончался в молчании. Жена самоотверженно пыталась вспомнить — и не могла. Вечер тоже не принес никаких результатов. И только ложась в постель, она припомнила, что муж сказал ей о Евлампиеве. Действительно, разговор был. Ночью, крепко заперев дверь и заставив жену забраться под одеяло с головой, Тютькин прошептал:
— Между нами. Никому — ни гу-гу. Я лично считаю, что Евлампиев наш не того... Ясно?
И заснул.
Вот так же он спал и сейчас — счастливо улыбаясь, с сознанием выполненного долга. Ему было морально легко — что ни говори, а он тоже давно раскусил Евлампиева и оценил его по заслугам.