Надвигается шторм
Шрифт:
— Всё ясно с тобой, — бросает он мне почти презрительно, пьёт крепкое крупными глотками, запрокидывая голову и почти не морщась. Я бездумно считаю чернильные фигуры, выбитые на его шее. Четыре квадрата, восемь прямоугольников. Или нет? — Ты неплохо держишься. Лучше, чем многие урожденные неофиты. Но ещё раз полезешь под пули или нарушишь приказ, отдам под трибунал.
Он бросает мне это беззлобно, а я не ощущаю ни страха, ни взыгравших мук совести, которые слишком часто преследуют меня. Алкоголь начинает действовать, развязывает мне язык. Мне тепло, хорошо и спокойно; странно, я больше не ощущаю себя довоенным экспериментом Павлова, где «Эрик» равно «смятение и страх».
— А твой тест? Бесстрашие?
— В правду или действие хочешь сыграть? Со мной не интересно, я всегда выбираю правду, — он лукаво усмехается, передаёт мне бутылку. Она пуста уже наполовину, и я здесь почти не помогла; на один мой глоток приходится его пять. — Эрудиция. Бесстрашие — мой осознанный выбор. Скучала по мне?
Я давлюсь, захожусь кашлем, а чёртов Лидер смеётся в голос своей же потрясающе смешной шутке — сомнительно, что хотя бы одна живая душа в нашей фракции скучала по нему, скорее наоборот, его наскоро забыли, как ночной кошмар.
Впервые за то недолгое время в Бесстрашии я вижу его таким — открытым, без налёта спеси и яда, без претензий на превосходство, без явной или скрытой угрозы. Это непривычно, странно, и мне интересно наблюдать такие перемены. Пора прекращать пьянство, пока Лидер не стал казаться мне вполне симпатичным.
— Нет! — ни секунды не сомневаюсь в ответе. Я тоже всегда выбираю правду. — Помню, как ты и твои дружки посадили меня на шкаф в мужской раздевалке. Я пропустила все уроки! И сторож меня только вечером нашёл! — негодую по-настоящему, тру ладонями горячий лоб, вспоминая свой позор и тонны пролитых по этому поводу детских слёз.
Мне тогда было тринадцать, и не было никакого Восстания, и перспектива ползать под пулями не висела надо мной Дамокловым мечом. Сейчас я вижу кровь и боль почти каждый день, а ежеминутно держать баланс на грани жизни и смерти меня не готовили. Осознание этого пришло само, наползло, как штормовая туча на ночной горизонт почти незаметно, я надломилась, уверенность в завтрашнем дне исчезла, растворилась, как утренняя дымка тумана; мне не нужен психолог, чтобы понять в каком я дерьме. Не только я, мы все.
— А ты как была мелкая, так и осталась! — ну вот, опять, словно десятка лет как не бывало. Он откровенно издевается надо мной, смотрит прямо в глаза и скалится, а я по-прежнему закипаю, наливаюсь злобой, забываю, что я уже давно не мелкая, тощая девчонка, а вполне взрослый, состоявшийся Эрудит, который наточил зубы и теперь умеет за себя постоять.
— А ты как был засранцем, так и… — не успеваю закончить фразу; Эрик хватает мою шею и рывком тянет на себя. Инстинктивно выставляю вперёд руки, упираюсь ему в грудь, пытаюсь выдержать стремительно убывающее между нами расстояние. Кажется, забываю, как нужно дышать — влажный поцелуй с привкусом табака напрочь выметает из моей головы даже элементарные рефлексы.
Я не настолько пьяна, чтобы потерять над собой контроль, но осмелела достаточно, чтобы на поцелуй ответить. Мою стройную систему анализа данных снесло, остался лишь мерцающий синий экран и набор цифрового кода «Ошибка ввода данных»; я комкаю на его груди податливый хлопок, стискиваю ткань в кулаке, тяну на себя. Алкоголь задвигает в тёмный, пыльный ящик все навязанные цивилизацией стереотипы и социальные нормы. Чёртов инстинкт самки, всегда хочется того, кто сильнее — духом, телом, всем вместе в совокупности, не важно. Хочется того, с кем можно без оглядки забыть обо всём, прекратить строить из себя сильную, когда беспомощно сжаться в комок у стенки кажется единственным выходом.
Как долго у меня не было секса, и можно ли назвать сексом пребывание в организме члена в среднем в течение семи минут, да было так давно, что я уже и не помню это ощущение. Может, предупредить, что в этом деле я не очень.
— А я проверю. — Кажется, я произнесла это вслух, бестолочь. Эрик прижимается лбом к моему, крепко удерживая меня чуть ниже затылка, а мне становится до жути весело; кусаю губы, чтобы не рассмеяться. — Идём.
Я плотнее кутаюсь в сползший до пояса жилет; Эрик снова крепко берёт меня за руку и стремительно тащит к той чёртовой лестнице наверх, но теперь мне кажется, что я взлетаю по ней.
5. Неверная
В Яме давно прогремел отбой, фракция спит, лишь ветер рвёт стылую тишину, мечется в пропасти, рыдает, будто в след мне. Предупреждает, что мой опрометчивый поступок не растворится, как сон на рассвете, встанет костью в горле, мешая мне жить и думать, но сейчас мне на удивление всё равно. Я не успеваю за ним, почти срываюсь на бег, мокрая хоть выжми — на обратном пути водопад я прошла неудачно. Мозг соображает вполне здраво, но вот координация не к чёрту, поскальзываюсь, чуть ли не в пропасть падаю — остаток пути Лидер с матами тащит меня почти под мышкой.
В темноте Эрик дважды промахивается мимо слота электронного замка, я дважды умерла, пока красная лампочка не сменила свой цвет на зелень — кажется, я так не возбуждалась в жизни.
Слышу монотонный гул снаружи; багровая взвесь затмевает город и липнет к стеклам. Луна занавешена ржавой отравленной пылью, её свет лижет монолитное окно от пола до потолка, в котором мрачный, мёртвый Чикаго, охваченный штормом, виден, как на ладони. Обширная лидерская студия тонет в глухих тонах бордо, вместо яркой желтизны чистой луны и звёзд — явление редкое, красивое и столь же опасное. Остаться на улице в бурю или высунуться в окно по пояс означает скостить себе десяток лет жизни — радиация за пределами Стены всё ещё высока.
Ткань под моими пальцами трещит, а локти не вмещаются в дверь, я больно ударяюсь о стальной проём — мы вваливаемся в квартиру спаянным клубком разгорячённых тел. Эрик избавляется от майки раньше, чем я успеваю разодрать её в клочья; зрение давно привыкло к темноте, и у меня перехватывает дыхание. Большое, сильное тело в росчерках давних шрамов, с парой бледных, круглых следов от пуль чуть выше грудины. Спросить бы о каждом, обрисовать собственными поцелуями карту его жизни после ухода из родного дома, но не сейчас, а может, и никогда — плевать.