Наемник
Шрифт:
Следующие пару дней он думал о встрече с Кэти, старательно избегал Мэри-Энн и размышлял о нравах миллиардерских семейств, но вскоре оставил последнее занятие. Оно казалось бесплодным и даже более того - опасным; оно подтверждало избитый марксистский тезис о развращающем влиянии богатства. С другой стороны, бедность вела к последствиям не менее жестоким, с поправкой на несущественный момент: одни давили ближних чтоб обладать миллионами, другие рвали глотки тем же ближним за гроши. Но результат был одинаков, и это подсказывало, что истина лежит посередине.
Но кто ее ведал, ту золотую середину? Во всяком случае, не Алексей Каргин, чья жизнь сломалась на грани двух эпох. Все, чему его учили прежде, в детстве и юности, стало теперь непригодным при новых порядках; авторитеты низринуты, идеалы разрушены, и нет им замены, и места в мире тоже нет. Он полагал, что в таких обстоятельствах не может судить ни богатых, ни нищих, поскольку личность его как судьи - понятие смутное. В самом деле, кто он таков, этот судья? Российский офицер Каргин, наследник подвигов и славы предков? Тот, кто присягнул отчизне, и кто готов пролить за нее кровь, отдать ей жизнь? Или Алекс Керк, наемник Легиона? Командир "гепардов", продавший те же кровь и жизнь по контракту, не родной стране, а чужакам?
Бесспорно, он не имел права судить. В нынешней ситуации ему полагалось руководствоваться не зыбким призраком идей, канувших в небытие, но вещами реальными, такими, как контракт и кодекс наемника. А этот кодекс гласил: служи, будь верен хозяевам и не суди их - по крайней мере, до тех пор, пока их нельзя уличить в нарушении обязательств.
Впрочем, на Иннисфри все обязательства выполнялись строго, с той же основательностью, с какой шла подготовка к хозяйскому юбилею. В парке был воздвигнут шатер, украшенный флагами и цифрой "75", виллу, в ожидании именитых гостей, скребли и чистили от сфинксов на парадной лестнице до пальм перед пентхаузом, в поселок со складов завезли спиртное, а перед казармой установили пушку - дабы произвести торжественный салют. Кроме того, за пару дней до юбилея Альф сообщил подчиненным о наградных - по тысяче на нос плюс ящик ирландского виски для всей компании. Его, однако, полагалось распивать не торопясь, чтобы служебный долг не потерпел ущерба.
В тот вечер, подменяя Сэмми, Каргин обсудил с ним эти новости, и оба решили, что босс мог бы расщедриться на коньяк, но виски, в сущности, тоже неплохо, не говоря уж о тысяче наградных. Затем Сэмми удалился, а Каргин, помечтав о скорой встрече с Кэти и побродив у павильона с телескопами, полюбовавшись звездным небом и кувшинкой, дремлющей в пруду, подошел к дверям хозяйской спальни.
За ними царила тишина. Обеспокоенный, он заглянул в комнату.
Патрик сидел в постели, и слабый отблеск ночника старил его лицо, подчеркивал морщины и бледность тонких губ, высвечивал белесый иней в рыжих волосах. Казалось, он о чем-то размышляет; взгляд его был сосредоточенным, и мысль, надо думать, витала не в пространствах Иннисфри, а в неких иных краях, где президенты бились с королями, где шли в атаку батальоны, где над развалинами городов клубился едкий дым, и где, под грохот ковровых бомбардировок, росли и крепли рынки сбыта и источники сырья.
Великая личность, великие мысли, подумал Каргин, отступив назад.
Старик поднял голову.
– Керк?
– Да, сэр.
– Подойди поближе. Ты читал Макиавелли? Его "Государя" или "Рассуждения о первой декаде Тита Ливия"?
– Не доводилось. Но кое-что я о нем знаю.
– Что именно? Кто он, по твоему, такой?
– Политик и писатель. Жил во Флоренции, на рубеже пятнадцатого и шестнадцатого веков. Учил, как добиваться власти и управлять народами и странами. Имя его - синоним вероломства и предательства.
– Предательство, вероломство… - задумчиво повторил Халлоран.
– Теперь для этого используют другой, не столь одиозный термин: способность к гибким решениям. Но в общем и целом Макиавелли прав, хотя идеи его вторичны. О них прекрасно знали в Греции и Риме, в Китае и Индии… Знаешь, какая самая важная из них?
– Нет, сэр.
– Я подскажу: первый принцип надежного управления. Править можно чем угодно, войском, страной, предприятием, но первый принцип соблюдается всегда. Тебе он известен?
– В таком контексте - пожалуй. Один из моих наставников говорил: два петуха в одном курятнике не уживутся.
Старик кивнул.
– Тебя хорошо учили. Военачальник командует, король правит, и рядом с ними равных нет. Дистанция между имеющим власть и первым из его помощников должна быть велика, столь велика, чтоб не бродили мысли об узурпации. Запомни это.
– Зачем? Вы говорите о вещах известных, о принципе единоначалия. Есть генералы, есть капитаны и есть лейтенанты… Всякий, кто служил, об этом не забудет.
Глаза Халлорана сверкнули. Секунду он всматривался в Каргина, будто пытаясь обнаружить в нем некую слабину, тайный порок или дисгармонию, потом произнес:
– Это хорошо, что ты понимаешь такие вещи, очень хорошо. Там, в Легионе… там у тебя, наверное, были лейтенанты?
– Да.
– И что бы ты сделал, если б лейтенант отказался исполнить твой приказ? Не в мирное время, а на поле боя?
– Пристрелил бы на месте, - ответил Каргин, снова отступая к дверям.
Но разговор, кажется, еще не завершился. Старик вдруг поманил его к себе костистым пальцем, заставил наклониться и прошептал:
– Ты веруешь в бога, Керк?
– Я верю в свою удачу.
Теперь они смотрели друг другу в глаза. Лицо Халлорана было сосредоточенным, даже хмурым.
– В удачу… - протянул он.
– Что ж, неплохая вера, не хуже остальных. От бога - смирение и терпение, а удача - она от дьявола… Недаром удачливый получает больше смиренного и терпеливого.
– Больше - чего?
– Всего. Иди… Иди, Керк.
Каргин вернулся на террасу.
Он шагал от лестницы к лестнице, туда и обратно, мимо окон, занавешенных лозой, мимо скамеек и пальм, мимо пруда с амазонской кувшинкой, мимо павильона с телескопами, глядел на небо и на антенну, что возносилась над крышей пентхауза будто стальной цветок, считал про себя шаги и думал.
Удача?
Конечно, он верил в удачу, но знал, что гений ее капризен, а потому не стоит требовать всего - или же больше, чем обещано другим, смиренным и терпеливым. Для Каргина удача означала не власть и не богатство, не выигрыш в лотерею и даже не любовь, а только жизнь. Что, при его профессии, было желанием вполне разумным.
Жизнь! И, коль повезет, без потери конечностей, простреленных легких и осколка под ребрами…
Он ухмыльнулся, вытащил из-за пояса берет и нахлобучил его на голову.