Нагота
Шрифт:
Об отъезде нечего было и думать. Но куда деваться? Посидеть в саду? Припомнился залитый солнцем берег Гауи. Есть же счастливые люди, им не нужно отгадывать никаких загадок. Валяются на песке, купаются, гоняют мяч... Вот бы сейчас туда. Но там у реки Бирута, Цауне и Марика с Тенисоном. И остальные. Он представил себе их любопытные взгляды, насмешливые замечания... Нет, исключается.
Оставаться на месте было невыносимо, хотелось двигаться, что-то делать. Он зашагал — безо всякой цели, напрямик, по первой попавшейся улице. Дома понемногу редели, мычали коровы, кудахтали куры, зеленые
На путях, попыхивая, маневрировал паровоз. Уложенные в штабеля шпалы пахли дегтем.
Потом он опять очутился в городе. Близился вечер, алое солнце повисло над крышами. Он стоял на площади, перед автостанцией. Репродуктор что-то хрипло вещал про рейс Рандава — Мазсалаца. Усталые школьники-экскурсанты, понуро свесив головы, ожидали своего автобуса. Длинноволосый юноша прощался с застенчиво улыбавшейся ему девушкой. На скамейке сидели старухи с пустыми корзинками.
Вдруг он увидел мать Либы. Рядом. Ее глаза смотрели, казалось, ничего не видя. А если все-таки узнала? Взгляд обращен на него. Он машинально кивнул.
Никакого ответа. Но теперь, когда он поздоровался, отойти уже неудобно, что-то надо сказать. Они стояли рядом. Наверняка заметила его. Не могла не заметить.
Ему опять захотелось убежать. Как всегда.
— Простите... Я очень извиняюсь... Вас пропустили к Либе?
Она вздрогнула и почему-то сначала огляделась по сторонам.
— Да.
— Она что-нибудь сказала?
Мать покачала головой и кончиками пальцев вытерла губы.
— Врач не велел.
— Вы уезжаете?
Она кивнула, прикусив зубами пальцы.
— Надо мне... Разве я знала... разве думала. Корова осталась. Дом без присмотра. Кого-нибудь придется попросить.
Он надеялся, разговор вот-вот оборвется, — что у них общего, о чем говорить? Но Либина мать достала платок, высморкалась и принялась поверять свои беды.
— Сообщение теперь хорошее, автобусы ходят. И все же даль-то какая. Да работы невпроворот. Не всегда выберешься. В последний раз была под Новый год. А вчера ночью словно нашептал кто-то: поезжай к ней, проведай. Видать, сердце чуяло. Ну, думаю, возьму выходной, поеду, посмотрю, как она тут. Гостинца отвезу, на прошлой неделе телку зарезали. Села в автобус, а на душе как-то неспокойно.
Такой же короткий, тупой нос, как у Либы, у обеих в разговоре губы двигались одинаково, чуть выпячиваясь. В лице — ничего цыганского. Более латышское лицо трудно себе представить.
— А кто же с ребенком?
— С каким ребенком?
— Ну, с Либиным ребенком.
Черты ее лица как будто еще больше заострились, глаза расширились, морщины на лбу изобразили недоумение.
— Вы что? Какой ребенок? С каких это пор у Либочки ребенок? Боже упаси!
— Разве у Либы нет ребенка?
— Как можно! Откуда? Сама еще чистый ребенок. Давно ли в школу бегала.
Она смотрела на него с растущим беспокойством, и чем дальше, тем растерянней она казалась.
— Вот несчастье-то, вот несчастье... Я завтра попробую выбраться. Если только найду человека.
— Да уж, наверно, соседи за домом присмотрят.
— За домом-то присмотрят. А кто делами будет
— Неужели в колхозе без вас не обойдутся?
Она вздохнула, покачала головой.
— Не в колхозе я работаю. На кладбище.
— На кладбище?
Нельзя так, опять переборщил. В конце концов, чему он, дурень, удивляется?
— Это только поначалу чудно кажется. А вообще-то работа как работа: землекопам наряды раздать, бумаги оформить, могилки прибрать. Охранять у нас нечего.
— Вы и живете на кладбище?
— На кладбище, где ж еще. Мы ведь могильщики в третьем поколении. Я тоже в свое время упиралась, но так уж получилось: отца моего немцы застрелили, потом мы с Либочкой одни остались. Куда, думаю, денемся, куда приткнемся, а тут, по крайней мере, крыша над головой, опять же при деле. Да и бабушка, на кого ее одну оставить... А теперь вот думаю, напрасно. Надо было уйти, хотя бы из-за Либочки. Как же она, сердечная, убивалась, маялась. По себе с детства помню. В школе к доске вызовут, спрашивают, где родители работают. На кладбище. Все смеются, потешаются. Никто с тобой дружить не хочет, в пару не становится. Проснулась как-то среди ночи, слышу — Либочка в кроватке плачет. Спрашиваю, что с тобой. Говорит, мальчишки меня Покойничьей Принцессой дразнят. С годами, конечно, умнее стала, а все равно, знаете, от такого на всю жизнь осадок остается, а Либочка очень чувствительная. Друзей у нее никогда не бывало...
— А муж ваш, отец Либы, был немцем?
— Боже упаси, с чего бы ему немцем быть?
Ну что он привязался к несчастной женщине? Хотя с виду и непохоже, чтоб она сердилась, напротив, казалось, была даже рада, что есть перед кем излить душу.
— Этой осенью два года минет, как Либочка от нас уехала. Сразу после школы. Да и в ту последнюю зиму много ли мы ее видели! С девятого класса перешла в интернат. По субботам жду не дождусь. Нет и нет. По зиме и осени вечера у нас хмурые, темно так и пусто кругом, деревья шумят, ветер воет. А весной и летом благодать, не кладбище, парк настоящий. Да раз уж школу закончила, все равно возле себя не удержишь. Не случись даже того несчастья.
— Какого несчастья?
— Вы не знаете? Вбила себе в голову, что врачом должна стать. Училась, готовилась — света белого не видела. И такой для нее был удар...
— Ах, вот оно что!
— Ну да. Известное дело — девчонка. Парней, так с теми же отметками принимали. Из Риги домой не воротилась. Прикатила в Рандаву и сразу — на фабрику. А вы, что ж, не знали?
— Нет.
— И как же она, сердешная, переживала. Мне не очень-то рассказывала, да сама видела. Теперь еще это несчастье.
Она раскрыла сумку, порылась в ней. Он решил, что ищет платок, но она достала пачку сигарет,
— Вы не курите?
— Нет, спасибо.
— Либочке тоже не нравится, что я курю. — Она махнула рукой.
Размятая мокрыми пальцами сигарета долго не раскуривалась. Либина мать жадно затянулась, слезы по-прежнему текли по щекам.
— А вы, наверно, с фабрики?
— Да... что-то вроде этого...
— Как же это случилось?
— Если бы знать... Стояла на подоконнике. Одно мгновенье и... Мы думали, она хочет перепрыгнуть на балкон.