Нагота
Шрифт:
Да, так и есть, подумалось мне, я ведь знаю, что такое любить. Это что-то такое и в то же время совсем не то.
Словно отгадав мои мысли, Майя сделалась серьезной; не исключено, они, эти мысли, слишком хорошо читались на моем лице. Она смотрела на меня, и это был не просто взгляд. Это был ответ красноречивей всяких слов; бывают мгновения, когда слова не нужны, когда они только помеха. Носителем Майиной любви была нежность. Любовь должна иметь свой носитель, просто так она не взлетит. Таких носителей бесконечно много: привычка, самолюбие, практический расчет, имущество, тщеславие, гордость, беспомощность, даже садизм. Носителем Майиной любви была нежность, и это меня сразило. Про себя я сравнивал ее очарование с зеленью первых листьев, с шелком первой травы. Возможно, я впал в сентиментальность, вполне возможно, но меня действительно сразила ее нежность.
Безлюдный, скудно освещенный район садовых участков кончился. Я повернул к набережной Даугавы. И сразу угодил в самую гущу ржущего, блеющего, мычащего автомобильного стада; теснили со всех сторон, подпирали сзади, норовили забежать вперед, выскочить наперерез разных мастей и размеров крупы и бока машинного поголовья. Вспыхивали, гасли алые стоп-сигналы. Разноцветными глазами на перекрестках мигали светофоры.
За Даугавой движение было поспокойней. На шоссе мы опять остались вдвоем. Середина зимы, а вокруг черным-черно. В лунном свете по небу плыли две сине-серых ладьи.
Майя сидела, обхватив руками колени, запрокинув голову на спинку сиденья, и не сводила глаз с неба. Над пустынным шоссе оно казалось неоглядным. Лицо Майи в мутном свете плафона выглядело чужим и далеким. И мне вдруг разонравились эти черные пустынные поля с нависшей над ними тоскливой тишиной. Тоска невольно передавалась и нам. А мне хотелось слышать Майин голос, хотелось видеть ее веселой и оживленной.
— Куда бы нам еще съездить?
— В лес, к оленям.
— В лесу сейчас темно, ничего не увидим.
— Подождем, пока луна поднимется.
— Все равно ничего не увидим.
— Тогда поедем на озеро Бабите. Проведаем, — может, лебеди прилетели.
— Да ведь озеро еще подо льдом.
— Однажды лебеди прилетели, когда лед еще не сошел.
— Может, это было в марте, но теперь-то только февраль.
— Ну и что, можем мы просто посмотреть?
— Ладно, — сказал я, — поедем посмотрим лебедей.
Я видел, как оживилось лицо Майи, как заблестели у нее глаза; словно маленькая девочка, принялась она раскачиваться на пружинах сиденья.
От моста через Лиелупе до озера Бабите ехать всего ничего. Я знал одну дорогу, по которой можно было подобраться почти к самому берегу. Проехали темный, густой сосняк, лес расступился, и мы очутились на полянке, поросшей кустиками, залитой лунным светом.
Вылезли из машины и шероховатым от схваченных морозом комьев земли проселком побрели к берегу. Сквозь заросли тростника тускло светилось озеро. У берега лед потрескался и вздыбился, потом его, видимо, залила вода, он опять замерз, подернувшись стекловидной корочкой, которая с хрустом ломалась у нас под подошвами. Подальше от берега лед с вмерзшими в него тростинками был ровный и крепкий. Майя раскинула руки и, разбежавшись, покатилась. Мы до тех пор с нею носились и катались по льду, пока не выбились из сил. Потом стояли, взахлеб глотая холодный воздух и поддерживая друг друга, чтобы не упасть. Была ночь, но она была где-то там, в отдалении, мы видели, мы чувствовали, нам темнота не мешала, как раз наоборот, она освобождала нас от всего ненужного, лишнего. Темнота вокруг нас как бы создавала разреженную среду, которую мы собой заполняли.
— Лебеди, лебеди, где вы? — взывала Майя.
В ответ донесся гулкий, напористый треск. Майя тихо вскрикнула.
— Что это?
— Ничего страшного. Лед ломается. Это бывает.
— А мы не провалимся?
— Не бойся, лед толстый.
— Ой, как не хочется умирать.
— Кому же хочется.
— Но мне особенно.
— Почему — тебе особенно?
Она поцеловала меня. И опять позвала:
— Лебеди, лебедушки!
— Нет, скажи, почему ты считаешь, что...
— Давай не будем говорить о смерти. Хорошо? В другой раз.
— Может, вернемся на берег?
— Нет, ну, пожалуйста, побудем еще немножко.
Я знал эти «немножко», они всегда затягивались. И все же короткие те свидания чем-то мне напоминали огни праздничного салюта. Да, они должны погаснуть. Чем ближе к земле, тем бледнее и жиже многоцветный фейерверк, еще светится, но вот лишь отдельные искорки...
В город вернулись без четверти одиннадцать. Машина стояла у Майиного подъезда, ей надо было выходить, но она сидела и чертила на стекле одной ей понятные знаки. Я тоже сидел и молчал.
— Ну вот, — наконец проговорила она, — мы выяснили одну важную вещь: лебеди еще не прилетели,
— Да, — сказал я.
— Когда теперь увижу тебя?
— Завтра утром.
— Завтра утром ты будешь начальником. И я буду на тебя глазеть, как на музейный экспонат.
В ее голосе не было ни малейшего упрека, но меня покоробило от ее слов. Она права. Я знал это. И знала она, что я знаю. Подобные мысли отравляли наши расставания.
— Тебе еще не надоело на меня смотреть?
— Пожалуйста, не мучай меня, — сказала она. — Я все-таки женщина. Тебе хочется, чтобы я сказала: нет, не надоело на тебя смотреть. И что тогда? Ты великодушно позволишь мне посидеть в машине еще пять минут. А может, тебе надоело смотреть на меня?
— Нет, не надоело, — ответил я.
Похоже, она не расслышала моих слов. Запрокинув голову на спинку сиденья, Майя опять погрузилась в задумчивость, как тогда, на шоссе, когда над ним в лунном свете плыли два сине-серых, похожих на ладьи облака. Волосы у Майи растрепались, нос покраснел, в уголках глаз обозначились морщинки. Впервые она не показалась мне красивой. Но именно такой, с покрасневшим носиком, растрепанной прической, она была мне еще ближе, роднее, дороже и — о чем я раньше никогда не думал — еще более нуждающейся в ласке моей и защите.
— Ладно, — сказала она, открывая дверцу. — Уже поздно, пора.
— Подожди, — сказал я, тоже вылезая, — провожу тебя. Может, лампочка в парадном перегорела.
Я проводил ее до самой двери. Она достала ключи.
— У тебя никогда не возникало желания посмотреть, как я живу? — спросила. — Не хочешь заглянуть?
Я колебался всего мгновение.
— Хорошо, — сказал я, чувствуя, как к горлу подступает ком, — да будет так.
Она открыла дверь, и мы вошли в прихожую. Пока я топтался в потемках, мне на плечи легли ее руки.