Награда для Иуды
Шрифт:
– Ты был в мастерской?
– Помогал им с оформлением бухгалтерии и прочих бумаг. Потому что эти козлы не умеют даже заполнить расходный ордер или платежку, начислить зарплату швее. Они полные уроды.
– Где помещается эта забегаловка?
Кочетков назвал адрес.
– Можешь встать, – сказал Мальгин.
Он достал из кармана диктофон, нажал кнопку «стоп», вытащил из-под лацкана пиджака выносной микрофон. Кочетков на трясущихся ногах доковылял до дивана, упал на него и подолом майки стер с лица кровь.
– Запись останется у меня. Она не для ментов. А для моего душевного спокойствия.
Кочетков обхватил голову руками.
– Что мне теперь делать?
– Живи
– Я обязательно позвоню.
– Если вздумаешь что-то утаить, я найду тебя, где бы ты не спрятался, хоть на краю света. И тогда не жди пощады.
Мальгин бросил пистолет в раскрытый портфель, выдрал листок из записной книжки и начирикал номер мобильного телефона.
Сидя возле тлеющего костерка, Чума время от времени, подкладывал в огонь хворост, смотрел на пламя, страдая от тоски. Пахло осенью, сырым лесом и человеческим одиночеством. Скоро третьи сутки, как Барбер оставил его одного здесь, в этой глуши сторожить Диму, сопляка заложника, а сам на своей «Ниве» укатил в Москву по делам.
Место, где можно спрятать человека, Барбер выбрал идеальное. Когда-то давным-давно здесь, на границе Владимирской и Ярославской областей, размещался склад то ли вооружений, то ли горюче-смазочных материалов одной из воинских частей Московского военного округа. Но часть ту давно сократили, а следом ликвидировали и склады. Ангары из алюминиевых конструкций военные разобрали и увезли, какие-то постройки пустили под нож бульдозера. На территории в несколько гектаров, обнесенной двумя рядами заграждений из столбов и колючей проволоки, догнивали четыре деревянные казармы, похожие на лагерные бараки, какие-то сараи и хорошо сохранившийся крытый железом солдатский сортир. Еще осталась железнодорожная платформа, сложенная из бетонных плит, несколько железнодорожных платформ, насквозь проржавевших, тягач без колес и кузова и другая железная рухлядь.
Метрах в пятидесяти от железнодорожной платформы солдаты врыли в землю две цистерны под солярку на шестьдесят тонн каждая, из земли торчали только люки. Видимо, горючее использовали для оперативных повседневных нужд, а когда настало время съезжать с насиженного места, солярку откачали почти всю, о зарытых цистернах просто забыли.
В одну из этих емкостей, спустив в люк лестницу, посадили Диму Чинцова. Туда же сбросили несколько жердей, сосновый лапник и спальный мешок. Стены и особенно дно цистерны покрывал толстый слой затвердевшей солярки, вязкой, как расплавленный пластилин, ноги утопали в этом дерьме чуть не по щиколотку. Поэтому, чтобы устроить спальное место, Чинцову пришлось построить настил, положить жерди, сверху накидать сосновых веток и только тогда раскатать спальный мешок. Дышалось в цистерне трудно, от запаха солярки раскалывалась башка, угнетала постоянная темнота. Но Дима находил спасение в той мысли, что сидеть в этой помойке осталось недолго, мать любыми способами вытащит его. Она человек деятельный, с большими деньгами и связями. Если не сработают иные варианты, Галина Алексеевна заплатит выкуп, согласится на все похитителей, но спасет сына.
Бодрящие душу мысли приходили и исчезали, будто их волной смывало, вслед накатывали приступы отчаяния. Казалось, что он навечно погребен под землей, сгниет здесь заживо, но так и не выберется на поверхность, никогда не ступит ногами
Видимо, и охранник скучал, от безделья, рад был, да не мог придумать себе развлечение по душе. Вчера Чума четырежды поднимал крышку люка во внеурочное время. Смотрел сверху вниз, как в темный загаженный колодец, и заводил неторопливый мужской разговор. «Сидишь, жопа? – спрашивал он. – А я думал ты в лес прогуляться пошел». Но шутливое настроение сменяла беспричинная агрессия. Днем, когда Чума был еще мало-мальски трезвый, он просто плевал вниз и оскорблял арестанта всеми бранными словами, что мог вспомнить. Под вечер, уже сильно датый, стал бросать в цистерну горящие окурки и спички.
Увидев первый падающий вниз огонек, Дима, сорвавшись со своего настила, заорал от страха. Казалось, что одной спички достаточно, чтобы в цистерне, наполненной парами солярки, произошел взрыв. Или вспыхнул затвердевший от времени мазут, толстой коркой которого покрыта изнутри вся огромная емкость. Спички гасли на лету, а те, что долетали горящими, Дима затаптывал ногами. Так, стоя под люком, Чинцов выбивал некое подобие чечетки. Охранник лежал на земле, свесив голову, светил фонариком и плевал сверху на танцующего. «Страшно, сука? – рвал глотку Чума. – Тьфу… Сейчас я тебя поджарю. Ох, горячо тебе тут будет. Ну, пидор, еще пляши. Ой, хорошо ты, падла, пляшешь. Тьфу… А, что, а… Весело тебе? Ну, бля, туши. Успел. Ах ты, гнида паршивая. Тьфу… Козел ты безрогий». «Безрогий», – повторяло гулкое эхо. От этих диких нечеловеческих криков стыла кровь в жилах, закладывало уши.
Израсходовав весь запас спичек, слюны и ругательств, Чума пообещал уйти, чтобы вернуться обратно с большим куском горящей пакли, которую пленнику уже не потушить, сколько бы не плясал. Захлопнув люк, Чума, лежа на земле, допил остатки водки прямо из горлышка и, довольный тем, что весело провел время, с трудом поднялся на ноги, пошатываясь на ходу, поплелся к догорающему костру. Перекусив консервами, задремал прямо возле костра. Проснулся от холода, что шел из земли, вспомнил, что не сбросил ужин пленнику. «Черт с ним, – сказал Чума самому себе. – До утра, авось, не подохнет, собака». Он помочился в догорающий костер и отправился в барак, отсыпаться до утра в двойном спальном мешке.
Чума подбросил в костер несколько сырых досок, что оторвал от стены в ближней казарме. Ходить в лес за дровами, рвать штаны и фуфайку о заграждения из колючки, не имеет смысла, когда вокруг полно старых досок. Из костра вылезло дымное облако. Чума отодвинулся подальше, подстели под зад ватник, открыл рюкзак, вытащил оттуда початую бутылку водки, открытую банку свиного паштета. Со стороны леса, вплотную подступившего к ограждению из колючки, надвигалось большое облако, которое закрыло солнце. Чума поежился, нацедил в стакан сто пятьдесят огненной воды, задержав дыхание, вылил водку в раскрытую пасть и залез пальцами в консервную банку. Паштет крошился в руке, сыпался на траву. Закусив, Чума стал думать, как угробить предстоящий долгий день?