Наледь
Шрифт:
— Да. Scapa dissoluta, — вздохнул Ермолаев-Белецкий. — Это латинское выражение. В переводе означает «развязанная метла». Когда целостность чего-то нарушена и единое распадается на отдельные части.
Яромир промолчал. Для него теперь наступал с решительной, роковой неотвратимостью самый тяжкий час. Час его прощания. Временного или вечного, было неизвестно, но, по крайней мере, Ханумана он должен обнять со всей сердечной болью, так, как если никогда уже не вернется.
— Друг… друг… — только и смог он произнести, разводя обе руки широко в стороны, из глаз его хотели было хлынуть потоки слез, но мощная трагическая сила не пустила их изнутри. Ни к чему сейчас бабий плач. Это правда. — Друг…
Хануман, как ручная цирковая обезьянка, повис, обвив лапками его шею. Царь Обезьян словно бы уменьшился в размерах, а может, печаль его тоже была неподдельна и оттого заставила съежиться душу и тело. Полосатая тигра внизу жалобно терлась о ноги господина сторожа, который с этого мгновения уже не являлся таковым.
— Друг… — Спазм перехватил горло, но Яромир сумел выдавить слова: — Как же мало мы говорили. Я так почти ничего и не узнал ни о тебе, ни о твоей удивительной стране, но я мечтал. Однажды мы вместе побываем в граде Девяти Рек. Я — как твой гость, а ты — как мой добрый хозяин. Мы поменяемся местами. И никто не посмеет нас тронуть на нашем пути или остановить… Видно, не судьба.
Хануман отпустил его шею, отступил торжественно на шаг.
— Клянусь, коль сможешь свет вернуть, мы вместе совершим тот путь. А ныне в дар мечте твоей прочту стихи страны морей. Где вырос я и рожден был, чей аромат не позабыл. — Хануман принял позу, полную достоинства, одернул короткую леопардовую юбчонку и громко объявил: — Об острове Аолайго — предок У Чэн-Энь, шестнадцатый век:
Внизу кипучий бег потоков горных, В пещерах дивных — вечный плеск воды. Здесь скачут стаи обезьян проворных, Сжимая в лапах спелые плоды. А в сумерках выходит тигр рычащий, Внушая ужас задремавшей чаще.— Великолепно, — будто эхо его последних слов, отозвался Яромир. — Друг… так все и будет…
Они уже покидали прочь заводской двор, Яромир и Ермолаев-Белецкий вот-вот должны были ступить обратно под гранитную, впитавшую масляный лунный свет арку, когда Царь Обезьян тихо молвил им вслед:
— Амитофо! — и дунул на раскрытую ладонь.
Инженер обернулся к нему на прощание в последний раз.
На площади было людно. Несмотря на сильно раннее утро. Водитель Николай разогревал машину, проверял настройку зеркал, то и дело прикладывался ухом к капоту, слушая двигатель. Будто авиамеханик, готовивший трансконтинентальный лайнер к заоблачному полету.
С обеими сестрами Калабашко инженер еще прежде простился у калитки, запретив себя провожать. Нюшка прорыдала всю ночь, не дав любимому сомкнуть усталых глаз, то бурно проявляя сквозь слезы свою страсть, то предаваясь старорусскому отчаянию «на кого ж ты нас покидаешь?». Яромир верил ее слезам. А почему бы и нет? Распутное тело это одно, а жаждущее чистой любви сердце совершенно другое. Он наобещал Нюше непременно вернуться, и даже привезти в подарок настоящую накидку из меха норки. Он мог бы заодно пообещать золотые горы, все равно ничто не имело теперь значения. Впрочем, Нюша поняла правильно, и от этого рыдала еще горше. Бабка Матрена, та не плакала, но, провожая его на рассвете, остановилась скорбно у калитки, трижды перекрестила инженера и словно в успокоение сообщила, что непременно завтра же откроет «Эрмитаж». Напоследок неловко засунула ему в карман небольшую пачку заветного целительного чая.
У декоративного плетня стоял грустный Эдмунд Натанович, все в том же несезонном пальтишке, в руках у него был небольшой прозрачный пакет. Он, казалось, ждал, что Яромир заметит его и первый подойдет. Так и произошло.
— Прощайте, Эдмунд Натанович, хороший мой. А может, до свидания. Как выйдет. — Яромир протянул ему для пожатия руку.
— До свидания, — вздохнул Большой Крыс. Потом, несколько засмущавшись, передал инженеру пакет. — Вот возьмите. Сам сделал, специально для вас.
Яромир поблагодарил, заглянул внутрь, чтобы рассмотреть содержимое. Одно из архитектурных самодельных страшилищ, собранное из щепок и кусочков цветного картона, памятное изображение домика бабки Матрены, даже с верандой и флюгером. — Он бережно свернул пакет, понимая, что именно сейчас получил один из самых ценных подарков в своей недолгой и нелепой жизни.
Здесь были многие, знакомые близко и не слишком. Нетерпеливо переминался с ноги на ногу Гаврилюк, будто бы стыдился глядеть прямо на Яромира и оттого то и дело дергал дружка своего Евграфа Павловича ненужными вопросами. Авдотья и «гуслицкий разбойник» Василий подошли одними из первых, но в толпе оказались позади, как если бы отбывали обязательную повинность. Лука Раблезианович, тот копошился у водительской кабины, укладывал под сиденье аккуратно обернутые сухим сеном водочные бутылки. В дорогу. Ему помогал Фима Степанчиков, рассовывал по углам бумажные свертки с бутербродами и пирогами.
Яромир принимал прощальные напутствия, кого-то благодарил, кого-то просил не оставить вниманием Нюшку и бабку Матрену, долго целовался с дворником Мефодием Платоновичем, который грозно обещал смотреть в оба и не пущать. Из-за угла почты, будто бы в ответ на его уверения, выглядывали воровато наглые, жадные физиономии «приблудных» Гервасия и народника Емельяна.
Сегодня инженер был при полном параде. В роскошном выходном костюме, в лучших ботинках «в дырочку», хотя и мерз на снегу, но ничего, потерпит. В городе ему необходим будет солидный вид. Внутренний карман пиджака тяжко тянул его книзу — еще бы, целая пачка купюр, по пять тысяч рублей, накопления за недолгую сторожевую службу. Да и не на что было тратиться особенно в городе Дорог. Зато в пути, дальнем и непредсказуемом, пригодится.
Когда уже садился в машину, устраиваясь поудобнее на скользком сиденье, к нему подбежал запыхавшийся портной Мурза Хамраев.
— На, багатур, возьми! Всю ночь шил! — протянул на вытянутой руке роскошнейшее кашемировое пальто нежного сиреневого цвета. — Бесплатно!
— Да ты что, Мурза! В обычном мире уж лето! — отнекивался в неловкости Яромир. — До окраины доехать и куртки хватит!
— Возьми! Сейчас лето, а назавтра еще неизвестно, — пророчески предупредил его Басурманин. — Иначе мне обида выйдет!
— Спасибо тебе на добром слове! Вернусь — с меня можжевеловка. Или французский коньяк, на выбор, — расчувствовавшись, обнялся с ним Яромир.
— Ты сначала вернись, — едва слышно ответил ему Басурман.
— Вернусь. Не сомневайся. Буду жив — вернусь, — пообещал Яромир и собирался уже захлопнуть за собой дверь кабины, как вдруг вспомнил нечто важное и крикнул в спину удаляющемуся портному Хамраеву:
— Постой, Мурза! Давно хотел спросить, но не решался. Ты кто такой будешь? Самому мне догадаться не вышло.