Наливайко
Шрифт:
Последняя вылазка Наливайко и Дронжковского дала лагерю около трехсот свежих лошадей, захваченных у брацлавского старосты Струся. Наливайко сам руководил обменом коней и выдачей их тем, у кого коней отобрали на зарез. В лагере появилось мясо, и это заглушило горе по погибшим во время вылазки товарищам.
В такой обстановке, под плач женщин и детей, под стоны раненых и больных, среди трупного смрада и немилосердной жары, в овраге собрался широкий круг старшин. Полковник Кремпский сам ходил меж возами и приглашал, — а где и силой загонял, — в круг сотников, атаманов. Собирались неохотно. Вместе с начальством шли казаки, садились кругом прямо на сухую землю. Жара начала спадать, но духота от этого не уменьшалась, и черные от загара, нужды и голода казаки сердито смотрели на солнце над Лубнами, дожидаясь, пока оно скроется и даст людям подышать свежим вечерним воздухом.
Лобода шел в круг, высоко неся перед собой булаву. Даже он похудел, и гетманская одежда висела на нем свободно, как риза на отощавшем попе. Переступал через полуголых казаков, обходил отдельные группы, которые глухо шумели, пересыпая разговор проклятьями.
В стороне сидели и стояли наливайковцы, молчаливые, как каменная стена. Это молчание говорило о страданиях, таких же, как и у других, но Лобода почувствовал в нем также упорство и силу. Эта сила действовала на всех. К наливайковцам присоединялись шаулинцы, и даже реестровики с отчаянья искали в обществе наливайковцев хотя бы моральной поддержки. Мощным крылом держались на стороне наливайковцев свыше трех тысяч бойцов, еще способных нестись на конях и рубиться до последнего дыхания.
От них шел на этот решающий круг Северин Наливайко, по пояс голый, будто высеченный из гранита, без шапки. За поясом — три пистолета, сбоку — турецкая сабля, подарок воеводы Острожского. Кудрявый чуб был лишь немного темнее лица, обожженного ветрами, солнцем и тревогой. Он шел и даже какую-то свадебную песню мурлыкал, хотя мысли одолевали его далеко не свадебные.
Совсем неожиданно его остановил Стах Заблудовский. Он все утро искал удобного случая поговорить с Наливайко, выслеживал его. От Лободы получил мудрый совет: попроситься у Наливайко, чтоб тот взял его с собою в предстоящую ночную вылазку из лагеря.
— Понаблюдаешь, пан Стах: если сила будет на стороне Наливайко — прислужись, заработаешь благодарность и доверие. А если… даст господь бог, то… придется пожертвовать Наливайко ради спасения лагеря и славы казачьей… — так наставлял его Лобода.
Издали гетман видел, как Заблудовский напрямик поспешил к Наливайко, как встретились они. Усмехнулся в ус и отвернулся…
— Пан Северин, простите, но вы мне сердце разрываете своим обхождением со мной.
— Оставьте, пан Заблудовский. До нежностей ли теперь? У меня самого душа грубее дубовой коры стала. Да и пан гетман… не так уж пренебрегает вами, пан хорунжий.
— Ну вот, опять то же самое… Наслушались вы, пан Северин, всяких сплетен, а не знаете, что я для вас выведал про измену… в лагере.
Тогда остановился и Северин Наливайко. Бросил на Заблудовского взгляд, пронизывающий, как удар сабли. В измене Наливайко подозревал самого Заблудовского и об этом собирался говорить сегодня в круге. На рассвете Панчоха сообщил, что кто- то перебрался в лагерь во время ночного наскока жолнеров. Ему даже показалось, что он узнал в этом человеке Стаха Заблудовского. Проследили за ним, за его конем — конь был накормлен — и остались в уверенности, что Заблудовский навещал врагов.
— Недаром, пан Заблудовский, вы пропадаете по ночам из лагеря и поздно возвращаетесь под прикрытием ложной атаки жолнеров…
— Верно… Вчера, пан Наливайко, я тоже… вернулся оттуда.
Наливайко умел скрывать свои чувства, но в этот момент не нашел нужным скрывать их. Сделал шаг назад и схватился за саблю. Заблудовский понял, что может спасти его жизнь. Выдержал страшный взгляд Наливайко, даже свою деланную улыбку не согнал с лица.
— Пан Заблудовский, с Наливайко опасно так шутить.
— Знаю, пан Северин, и не мне защититься от сабли в ваших руках. Выслушайте меня здесь как друга, который искренне желает вам счастья, пан Наливайко.
–
В том, что Заблудовский не желает ему счастья, Наливайко был уверен. В лагере всегда остерегался его, со, дня на день ожидая от него какой-нибудь каверзы. Неожиданное признание Заблудовского в том, что он поддерживает связь с Жолкевским, показалось ему началом какой-то злостной интриги. Но сейчас, когда он услышал дальнейшие признания хорунжего, чувство доверия невольно шевельнулось у него в груди. Пытливо всматривался в лицо, в глаза Заблудовского, все внимательнее вслушивался в факты, которым трудно было не верить.
— Еще под Киевом начал я следить за гетманом Лободою, пан Северин. Ради этого в доверие к нему втерся и стал как бы сообщником его. Ведь пан Лобода заранее договорился тогда с Жолкевским, что на Днепр выедете вы, пан Наливайко, якобы для переговоров со Струсем. Вы не захотели ехать в лодке, пан Северин, и я промолчал, усомнившись в том, о чем пока только догадывался. А позже сотник Козловский рассказал мне под честное слово, что Жолкевский сам лично говорил ему: «Лобода только при черни, для отвода ей глаз, с Наливайко, а в душе и поступках — со мною…» Вы можете, пан Северин, не поверить мне, — так вот вам написанное Лободою к Жолкевскому письмо, которое я должен был передать этой ночью польному гетману и не отдал, чтобы засвидетельствовать этим мою преданность вам, пан Наливайко, и казакам…
Наливайко не мог больше сдерживать себя, его трясло от слов Заблудовского, как в лихорадке. Взяв письмо, наскоро просмотрел несколько строк — явное свидетельство подлой измены — и положил письмо за пояс.
— Благодарю вас, пан Заблудовский… Прошу извинить меня. Я иногда не совсем хорошо отзывался на ваш счет… Идем, пан Стах! В кругу об этом нужно будет сказать. Боже мой, измена гетмана!..
В круг старшин зашел один Стах Заблудовский. Наливайко остался в стороне. К нему подошел Богун:
— Не спишь, брат, худеешь…
— До свадьбы, Карпо, далеко, и не то зарастает… Дай только из этого ада вырваться, с… друзьями управиться.
Услышав, как ему казалось — беззаботный смех Наливайко, Богун испугался. Уж не начало ли это какой-то страшной болезни? Он видел, как горели глаза у Северина, как взгляд его рыскал по старшинам, видел, как дрожали руки, хватавшиеся то за рукоять сабли, то за пистолеты за поясом.
— Пора начинать, пан гетман, солнце садится! —
крикнул полковник Кремпский, протискиваясь почти последним в круг старшин.