Наливайко
Шрифт:
— Кто же этот предводитель казачьих сотен, кто, пан гетман?
В комнате, куда зашел Жолкевский, на длинном столе горело несколько свечей в бронзовых подсвечниках. Два войсковых писаря вскочили из-за стола и склонились в почтительном поклоне. У скамьи стояли двое старшин, покрытые пылью и пятнами крови, неподалеку от них — несколько вооруженных жолнеров Жолкевского окружили Стаха Заблудовского. Его обнаженную саблю держал жолнер, стоявший около стола.
— А-а, пан Заблудовский? — невнятно произнес гетман, на минуту останавливаясь в дверях. Властным взором окинул присутствовавших. — Оставьте нас вдвоем. Карабелю отдайте пану. А впрочем… заберите ее, потом отдадим.
Стал у стола, смакуя чувство власти, потом обернулся к хорунжему, тяжело оперся на стол. В дверях еще толпились жолнеры, писаря, оглядывались на гетмана, не изменит ли он свой приказ. Он стоял, охваченный таким чувством, словно счастье его жизни сосредоточилось в эти минуты, которые, как казалось фантазии гетмана, продлятся целую вечность. Вот стоит среди комнаты человек, из которого он сделал своего верного пса. Не один такой спущен в лагерь его страшных и вечных врагов. И эти-то псы покорно слушались его и подготовляли неизбежную победу Станислава Жолкевского, которой и род его будет гордиться до тех пор, пока…
— Вечно… — почти прошептал гетман мысль, которой отогнал промелькнувшую в глубине души тень сомнений…
Даже после того, как закрылась дверь за последним писарем, Жолкевский продолжал молчать.
На губах Заблудовского уже зацветала его улыбка, и белый ряд зубов игриво проступил меж губами. Стах понял, что может говорить, что здесь никто не помешает ему.
— Вельможный пан гетман, уже пора. Вечернею вылазкой, наконец, руководил сам Наливайко. Наливайко мог бы прорваться в степь, но вернулся помочь казакам, которые очутились в беде. Наливайко настаивает, чтобы все вооруженные казаки прорвались в степь, оставив вашей мощи жен с детьми и пустые возы. Это может случиться в ближайшее время… Пан Лобода до сих пор колеблется, но я подговорил немало казаков и нескольких старшин. Один раз мы хотели было тайно от пана Лободы схватить Наливайко и Мазура. Но подоспел Шостак. Догадался он или нет — не знаю, но помешал. А Наливайко догадывается, это уже наверняка, вельможный..
— Из чего вы, пан, делаете такие предположения?
— Каждый день идет перепалка между паном Лободою и Наливайко. Он называет изменой состояние лагеря.
— Кого винит?
— Ничего не известно, вельможный пан гетман, имени не называет.
Гетман задумался над сообщением Стаха. Стратегия его могла быть удачной до того времени, пока противник не доискался причин своих неудач. Но если Наливайко стал подозревать измену, эта стратегия может обернуться против замыслов гетмана. Орудие мести стоит перед ним, надо его только направить.
— Я получил достоверные сведения, пан Заблудовский, что канцлер коронный подал королю на подпись грамоту о даровании вам польского дворянства за рыцарский поступок в бою под Острым Камнем…
Заблудовский заметно вздрогнул… Отчаянный бой… широкая спина полковника Сасько… Заблудовский смежил веки, отгоняя непрошеное воспоминание. Потом упал на колени и пополз к гетману. Тот жестом остановил его, но с колен не поднял.
— Наливайко, пан… шляхтич, это не Сасько Федорович. Не труп его, а душу вы должны сдать мне на руки. Вам необходимо заслужить доверие у этого разбойника и скрутить ему крылья…
— Понимаю, вельможный… скрутить ему руки.
— Да, пан, руки… Руки ему скрутить…
Гетман сам на себя рассердился за вырвавшийся
у него образ — крылья…
«Да, это орел — хочешь или не хочешь этого, пан гетман. А орел — крылом силен».
Небольшое возбуждение, вызванное этими мыслями, Жолкевский старался унять, шагая вдоль комнаты. От души ненавидел этого пса, что на коленях поворачивался за ним, но в лагере врагов этот пес был рукою гетмана, его мозгом, его волей… Потом опять сел на скамью. Успокоившись, смилостивился:
— Встаньте и расскажите о лагере.
— О чем прикажете, что хотите знать, вельможный пан гетман?
— О лагере я должен знать все: чем кормится хлоп и о чем говорит, на кого надеется…
Глупая улыбка опять заиграла на губах Заблудовского:
— Убитых и дохлых коней доедаем, вельможный… Гнилую воду пьем из болот и родничков. Вонь от не зарытых трупов с ума женщин сводит… Лагерь надвое разделился.
— Чьи сильнее, пан… шляхтич? Только… правду говорите. Получите в награду еще и такую… пани.
— Вельможный пан гетман не может пожаловаться на верного слугу его мощи. Наших больше, пан, но упорнее те…
— А как… этот изменник, сотник Дронжковский?
— Злой, как дьявол, в беседу не вступает и в вылазке рубался вместе с Наливаем.
— Кто еще?
Никто из старшин, на этот раз. А допустит господь бог до другого раза, то с Наливайко будут и Мазур, и Дронжковский, и, верно, пан Шостак,
— Пан Шостак, шельма?
— Да… С того времени, как стали лагерем, он опять повернул к Наливайко и на меня сердится за то, что я мост не успел сжечь перед паном Белецким.
— Кто еще из старшин?
— Начальник разведки Панчоха, Карпо Богун.
— Про этого знаю. Все?
— Пока что…
— Достаточно. Можете идти, пан, ночь кончается.
Заблудовский замялся. Не все сказал или о чем-то хочет просить гетмана? Жолкевский слегка усмехнулся:
— Пани Лашка жива и здорова, ждет вас, пан шляхтич… Не сегодня, не сейчас, успокойтесь, пожалуйста, пан Заблудовский, дело еще не кончено. Можете идти…, Стойте, еще один вопрос: какие связи у казаков с… коронными войсками, с жолнерами? Надеюсь, вы понимаете мой вопрос?
— А как же, вельможный… Полковник каневский, пан Кремпский, по совету пана Лободы, посылал посла к пану черкасскому старосте князю Вишневецкому… Видать, ничего из этого не вышло… Ради бога, прошу прощения, вельможный… забыл одно…
— Слушаю.
— Броней, бывший слуга жены канцлера, пани Замойской, — и жидовин Лейба одному богу известными путями вчера вернулись через Солоницу с Днепра.
— С Днепра? Пся крев, вы, пан, головой отвечаете за такие сообщения! Как это — с Днепра? Ведь лагерь окружен и жолнеры караулят день и ночь… Что говорит этот изменник?.