Наливайко

Ле Иван Леонтьевич

— Пан Лобода должен понять, что корона ждет не писем о мире, а Наливайко в руках закона… Этот же разбойник в степи — как рыба в воде, кто этого не знает. Натыкаться на его саблю… Дан Лобода, верно, понимает меня и сделает разумные выводы. ’

Лобода совсем понизил свой басовитый голос. Да, он понял, что заботит гетмана и согласен подумать об этом.

— Пану Жолкевскому не на что пожаловаться: он хотел объединения войск, хотел, чтобы я стал гетманом объединенных войск. Все это свершилось не святым духом, любезный пан Струсь. А теперь вот опять…

—

Да, теперь опять, пан Лобода. И будет опять и опять, до тех пор, пока этими руками не проверю замки на руках Наливайко. Услужит мне пан Лобода в этом — каяться не будет… А если не захотите, пан Лобода, честно служить Короне польской, то… я вынужден буду сегодня же поставить в известность Наливайко и все войско хлопов о ваших прежних делах. Выбирайте, пан Лобода.

— Ох, пан… как круто месите! Войска на Лубны повел полковник Кремпский. Наливайко настаивает податься в Москву.

— Пся крев, мерзавец!

— В степи воля пана гетмана нагнать нас, но будем защищаться. В Лубнах, если господь бог приведет добраться до Лубен, остановлюсь лагерем на более долгое время. Или… или через Горошин на Сечь подамся с войском.

— Не нужно на Сечь. Лагерем — останавливайтесь. А когда окружим вас — откупайтесь Наливайко и его сторонниками… Какого дьявола караулите на берегу Днепра? Пески сторожите или с Низу помощи ждете? Не будет помощи. Мои люди перехватили лодки и повернули их на Черкассы… Принимайте разумный совет — и делу конец…

Лобода молча ежился, потом вслух подумал, вздохнув всей широкой грудью. — Пресвятая дева богородица! Какая страшная вещь — политика!

Услыша этот тревожный вздох, Жолкевский усмехнулся:

— Верно, скучаете, пан Лобода, по женушке своей, пани Лашке?.. Вы получите ее из рук в руки за Наливайко… Спокойно, пан Лобода, мы на Днепре, в лодке не одни… и опасность течения, и мои жолнеры на дне лодки. Пани Лашка находится под защитой самого гетмана, и порукой ее добродетели пусть будет честь шляхтича и государственного мужа, пан Лобода… Необузданная женщина, пан Лобода, и, боюсь, может стать если не сторонницей, то любовницей этого Наливайко… Но это уже вам, пан Лобода, лучше знать… Осторожнее, пан Лобода! Оставить саблю! Это безрассудство… Вот так лучше… Принимаю это спокойствие за ваше согласие, пан Лобода…,

Что мог сказать Лобода, снедаемый ревнивой злобой на жену, бессильной ненавистью к Жолкевскому, завистью к Наливайко и жгучим стыдом за свою навеки потерянную Казачью честь? Адский узел личных интересов затягивался для него такой петлей, из которой не так просто было вырвать свою голову. А на левом берегу, на косе, все еще маячил, как страшное предостережение, окаменевший в ожидании всадник. Лобода впопыхах бросил Жолкевскому первое, что пришло ему в голову.

— Наливайко на берегу один, можете, пан, сами даром его взять.

— Вижу. Но сотни наши еще на противоположном берегу, а он на копе. А пока он на коне и с саблею в руке… Ну, кончили, пан Лобода…

Жолкевский встал и оперся саблей о борт лодки. Лодки начали расходиться. Лобода почувствовал, как оторвалось у него от сердца все живое, что еще иногда шевелилось там и давало ему право считать себя человеком. Животный страх и злоба душили его. Просилась на язык грязная ругань.

— Проклятый лях! Как клещами схватил, донести Наливайко угрожает… Лашкою, как пряником, манит…

Его прервал передний гребец:

— Хитры ляхи, ой, хитры, пан Лобода! А Наливайко боятся. Возьмешь его такого! Всю ночь неизвестно где скакал по лесу, сотника обезоружил сонного, каждый вздох того берега чувствует… Такого бы ляхам: и Крым, и турка завоевали бы…

— Не по вашей, Максим, голове эти дела. Гребите к берегу и забудьте, что слышали на Днепре!.. Не гонец ли это от Кремпского мчится, Максим? Что-то не узнаю издали…

— Гонец, пан Лобода…

Гонец спустился навстречу лодке. Наливайко сдвинулся с места. Из тальника казаки вывели задержанных польских гребцов. Гонец сообщил:

— Пан гетман! Войска ляхов переправились через Днепр в Триполье и идут на Переяслав. В войске паника, пана гетмана требуют…

7

Сотник Дронжковский и Наливайко сблизились при отступлении из Переяслава. Долгое время добровольно прикрывали они отступающий лагерь, часто нападали внезапно на передовые отряды Жолкевского, немилосердно уничтожая их и каждый раз задерживая погоню на несколько дней. На реке Сухая Оржица в последний раз загнали в трясину несколько сотен конницы пана Белецкого, саблями натешились над ними и в послеобеденную пору присоединились к отступающим.

Под Яблоневом Наливайко оставил сотника Дронжковского с казаками, а сам поскакал вперед, чтоб разыскать Шаулу, узнать о состоянии его здоровья. Со дня его тяжелого ранения прошло много времени, и все это время не виделись они и не разговаривали. А поговорить было о чем…

По дороге и без дороги — полем, лугами, лесами шло десятитысячное войско, скрипели сотни телег, возов с женами, детьми и имуществом старшин и казаков. Никто не спешил, в полной уверенности, что оставшиеся позади них войска Северина Наливайко не дадут Жолкевскому неожиданно напасть на лагерь. «Куда идем и долго ли будем идти?» — спрашивали иногда на возах, но никакой тревоги за свою судьбу отступающие не чувствовали. Пышные травы в нетронутых степях давали корм коням да стадам овец и коров, а озера и реки доставляли вкусную пищу; запасов на возах не трогали.

Шаулу везли на двух конях, натянув на седла мешок из веревок. Испытанный Мурза неотступно был при больном, надоедал ему, но жизнь ему спас. Шаула ехал в передних рядах войска, редко видался со старшинами и о положении отступающего лагеря знал не больше рядового казака.

Отыскивая Шаулу, Наливайко нагнал Лободу, окруженного почерневшими на ветрах и солнце старшинами. Все они, даже сам гетман Лобода, отступали, как подобает воинам, — на конях и при оружии. И это успокоило Наливайко. Еще под Переяславом передавали ему, что Лобода и несколько полковников заказали себе для похода удобные экипажи.