Наливайко

Ле Иван Леонтьевич

Ночная тьма как бы сливалась с монотонной щедривкой. Пахло свежими гречневыми оладьями на растопленном свином сале, варенухой и вышкварками.

— Щедрый вечер…

Падал крупчатый снег, сбивая вниз густой дым, поднимавшийся над хатами. Все крепчал мороз и усиливался резкий ветер.

Всю ночь Криштоф Косинский не мог заснуть на жесткой постели пяткинского ксендза. То поздняя щедривка, то пьяный голос мешали спать; не заснул и тогда, когда все затихло.

Ой, среди двора выросла береза,—

Щедрый вечер, добрый вечер,

А у той березы золотые

ветви…

Золотые ветви и серебряные корни,—

Щедрый вечер…

Ой, как налетели райские пташки,—

Щедрый вечер, добрый вечер.

Кору обклевали, ветви изломали,

С жадности и корни из земли копали,—

Щедрый вечер…

С тех пор, как Косинский с ополчением засели в Пятке, осажденной войсками князей Острожских, петухи не пели в полночь. Изредка перед рассветом какой-нибудь из них неохотно прохрипит спросонья и сам испугается своего крика. Вместо — петухов, толпы пьяных будили всякого, кто бы вздумал заснуть.

За несколько дней осады пяткинские мещане привыкли к Косинскому и перестали даже жаловаться на казачий разгул. Казалось уже естественным, что запертые в крепости сечевики стали хозяевами в городе.

Многие мещане, обиженные Острожскими, охотно шли на призыв Косинского и, почувствовав себя тоже в походе, давали волю своим страстям, не миловали даже за малейшую обиду.

К Косинскому все это доходило как глухой стон из-за стены. К нему, гетману, обиженные жаловаться не шли, потому что все бесчинства творились от его имени. Сам он избегал разлада со своими людьми, но в то же время отдалялся от них, вступал в скользкие споры с сечевыми полковниками. Одинокий ложился спать, но сон бежал от него. Измученный тревожными мыслями, едва забывшись беспокойным сном, тут же просыпался от навязчивых и страшных кошмаров.

Открывал глаза, подолгу вглядывался в тьму. Надоедливо резал слух неугомонный стук в окна взметенного ветром крупчатого снега.

«Ну и зима же в этом году!.. Куда это столько прет снега? Ни пройти, ни проехать», — думал гетман вслух, чтоб почувствовать себя в реальном, а не в кошмарно-сказочном мире. И потом, будто молитву, произносил сухими губами:

— Заснуть бы, ах, заснуть бы…

Он, Криштоф Косинский, — потомок не последнего среди шляхты рода Равич, представители которого и старостами на Подляшье бывали, и грамоты королевские имели от дедов-прадедов. У Ягайло один из предков был подкоморием, если верить отцовскому рассказу. Выходит, были Равичи…

— Будут, чорт возьми, и Косинские! — опять вслух вырвалось у гетмана.

Повернулся к окну, где сквозь щелки занесенных снегом ставней пробивался рассвет. Криштоф Косинский из рода Равичей вздыхал, как обыкновеннейший, маленький несчастный человечек, и безрадостно шептал:

— Ах, заснуть бы, пся крев…

Потом снова унесся мыслью на вал крепости, вспомнил посла, отправленного во вражеский лагерь.

…Глубокий снег засасывает неповоротливого запорожца. Но вот сугробы остаются позади, посол подходит к кругу, многозначительно улыбается сечевым полковникам, будто он гетман, а Косинскому дерзко показывает обеими руками

обидные кукиши…

«А, проклятое еретическое племя! Я закручу вам хвосты! — вскакивает с жесткой постели гетман, доведенный своими мыслями до умопомрачения. — Я ведь гетман! За оскорбление и надругательство уничтожу род этот поганый. Равичи, уважаемые полковники войска низового, Равичи не последними князьями станут и в герб короны польской впишут свое имя рядом с Сапегами, Замойскими… Пусть попробует Жолкевский надуть еще и меня. Москве боярской предамся, схизму приму или… отуречусь и пашам продам это быдло…»

Косинский наскоро, оделся, прицепил саблю и вышел на улицу.

Мороз, аж дух захватывало, жег лицо. На улице было пусто, но не тихо. Откуда-то доносились не членораздельные выкрики, пьяные голоса пытались допеть последний куплет щедривки.

За углом гетман столкнулся с щедривниками. Вывалянные в снегу, счастливые, радехонькие, что наступает уже утро, шли они, почти не держась на ногах, посреди улицы. Бредут, как младенцы, словно впервые ходят по земле. Как чужды они одинокому гетману!

«И с ними я возрождаю род Равичей, покоряю Острожских!» — горько рассмеялся Косинский. Обратился к ним:

А не пора ли, паны казаки, к пушкам, к оружию?

Пьяные качнулись, как корабль, ударившийся о причал, и стали. Спьяну они были уверены, что стоят недвижно, а сами качались, как чертополох на ветру. Глубоко ввалившиеся и пустые глаза сечевиков с натугой всматривались в своего гетмана. Щедривники тщетно силились что-то вспомнить. Один из них, убедившись в бесцельности такой попытки, наконец безнадежно махнул рукой. Он хотел было двинуться дальше, но сделать ему это было трудно. Укоряюще повернулся к гетману, явно виня его в своей неудаче, резко вытянул голову вперед, и из уст его вырвался звериный крик:

— Го-о!..

На том и сочли поконченным дело со случайным встречным… Самый молодой из них все-таки сдвинулся с места, плюнул в сторону гетмана и, придавая голосу возможно больше жалости, продолжил щедривку:.

— Сам Исус Христос и божая ма-га-га-ти… Щедрый вечер…

И, не закончив, сорвался. Гетман взметнул свою татарскую нагайку и со всего размаху ударил ею щедривника по голове. Тот потерял равновесие, и все трое, как скошенные, упали на измятый снег. Раненый застонал и нечеловеческим усилием поднялся на колени. Закинул назад голову и завопил:

— О, боже праведный, да будет проклято имя твое…

С лица на белый снег падали свежие капли крови.

— Какой дикий народ, пся крев! — плюнул гетман и поспешно пошел к западным воротам.

Невыспавшийся, раздраженный поднялся Косинский на вал крепости и велел пушкарю палить из пушки, вызвать начальников. Ядро просвистело и зарылось в сугробы снега. Тяжелый, сырой дым пеленою поднялся у вала, свернул вверх, к городу, и долго кружился, не отдаляясь от пушки. Окутанный дымом Косинский громко чихнул и взошел на ворота. Неудачная ночь, неудачное утро! Гетман несколько раз набирал в горсть снегу, глотал его или, скинув роскошную лисью шапку, тер им виски.