Наливайко

Ле Иван Леонтьевич

Радзивилла не обидело недоверие шурина. Молодой Острожский находился в таком состоянии, что ему можно было позволить необдуманные выражения. Середзянке двадцать лет, сотнику около трех десятков, а князю уже и за четыре перевалило. Станешь ли выбирать выражения, когда на язык проклятья просятся? Радзивилл опять молча вышел, оставив Януша в гневном раздумье.

Когда Радзивилл вернулся в сопровождении стражника, Януш сидел у окна и собирал в кучку изорванное в клочки письмо своей жены. При входе Радзивилла он смахнул с окна и развеял по комнате

клочья письма.

— Кто ты? — спросил Януш, искоса глядя на стражника.

— Я слуга вашей мощи, дан князь, из Дубно…

— Ну?

— Ну, и… был послан милостивой пани княгиней Сюзанною с письмом…

— К кому?

— Не знаю этого, вельможный пан.

— Как это ты не знаешь? Княгиня сказала, кому отдать?

— Сказала, милостивый пан князь. Сказала — отдать в Остроге.

— Кому, спрашиваю, хлоп несчастный?..

— Сотнику гусаров вашей мощи, вельможный пан, чтобы тот передал…

Януш вскочил и ринулся к стражнику, но Радзивилл стал между ними и велел стражнику выйти вон.

— Стой! — уже спокойнее крикнул Януш. — Позови гусарского джуру.

Вечер и снежные тучи обволакивали Константинов, в домах уже темно.

А у Оборской сотника встретили больше с радостью, чем с удивлением, хоть. и было чему удивляться, видя сотника на прогулке в то время, когда под Константиновом идет война. Но знали у Оборской, что этот сотник выполняет у воеводы далеко не сотницкие поручения, и это объясняло его появление в любом месте.

Хозяйка готовилась сесть за обед, — у нее была привычка обедать зимой при свете сального каганца или при двух свечах. Бедная, но чистая комната при этом свете показалась Наливайко неприветливою. Он бросил взгляд на стены, — там висели портреты предков, давно потерявшие свой первоначальный вид и казавшиеся только пятнами на стенах. Это был скорее алтарь старой церкви, а не гостиная родовитой пани.

Наливайко, потирая от холода руки, перебрасывался с хозяйкой незначительными фразами. Он ждал, что вот-вот из боковых дверей выскочат воспитанницы пани Оборской и внесут оживление. Но за дверьми было тихо.

— Что это значит, пани матко, что у вас такая тишина? Должно быть, отослали и остальных девушек..

— Куда бы я могла таких диких коз послать?

— Известно куда — на Запад. Неприятности тут у нас.

Хозяйка поняла, что сотник не решается прямо расспрашивать про девушек-воспитанниц.

— А мы не обращаем внимания на эти неприятности. Грамот у меня на поместье и на крепостных нет, золота не приобрела, а что было, то промотала, да и из одежды поживиться нечем.

— Зато у вас есть другое богатство…

— О девушках я не беспокоюсь, они сами за себя постоят, не татары ж это идут, свои. Видели ли вы где, чтобы волки волчицу рвали?

Оборская закрывала внутренние ставни на окнах и украдкой следила за сотником. Он прислушивался к другим комнатам и вряд ли слышал, о чем говорила хозяйка.

Неожиданно и бесшумно открылась дверь. Наливайко даже отступил от удивления, — в дверях появилась

белокурая Ульяна, которую прозвали «Пашкою. Он оставил ее на рождественские праздники в Стобнице, в гостях у графини, а она — уже дома и встречает сотника гостем у себя.

— Добрый вечер, пан сотник!

Хозяйка зажгла свечи в обоих подсвечниках. В открытую дверь вошли еще три девушки разного возраста. Наливайко с каждой любезно поздоровался, не оказывая предпочтения ни одной.

Так вы, пани Ульяна, вслед за мной выехали из Стобниц?:

— Не вслед за вами, пан сотник. Сам граф приехал и забрал графиню. Там такое…

Лашка зарделась, поняв, что сказала лишнее. Наливайко тоже покраснел, поняв намек. Все же он спросил:

— А что именно, пани Ульяна?

— А… ничего. Графу донесли, будто пани Барбара свободно вела себя с паном сотником.

Наливайко только пожал плечами.

— Не влюбили ли вы в себя, пан сотник, еще и графиню? — без обиняков выпалила хозяйка.

Девушки прыснули.

— Ну, что? Сказала ведь вам: козы дикие, — оборвала Оборская их смех.

Сели за стол. Оборская настояла, чтобы сотник сел рядом с Лашкою.

— Не чуждайтесь и нас, пан сотник. Не графини мы, но и Барбара Тарновская графинею стала не так давно…

Лашка встретилась взглядом с Наливайко и еще больше застыдилась, не зная, как выйти из неловкого положения, и неожиданно вспомнила спор с сотником у Тарновских. Она ухватилась за это воспоминание и быстро заговорила:

— Пани Барбара да и я все же не согласны с вашим мнением о Торквато Тассо. Графу Замойскому, думаю, можно было бы поверить, если бы он стал хвалить «Побежденный Иерусалим», но не вам. Вы человек молодой и… словом, молодой, а в «Иерусалиме освобожденном» тоже ключом бьет молодая жизнь, которой и следа не стало в «Побежденном».

Этот ход пани Ульяны спас и сотника. Он внимательно выслушал Лашку, вспомнил последний спор в гостях у Тарновских и невольно закрыл глаза. В эту минуту вспомнилось много такого, за что сотник себя никогда не хвалил.

— Я, любезная пани, латыни не понимаю и обеих поэм не читал, а только слышал о них — и то впервые из уст уважаемой графини. Но так думаю и сейчас.

— Как же так? Ни трагичной жертвы Клоринды, ни пылкой любви Танкреда в «Побежденном» ведь не осталось. Какое оправдание поэту в этой печали и херувимских размышлениях? И жить не захочешь..

— Вот это, может быть, и нужно было поэту: показать действительную жизнь «побежденной» людскими пороками и прежде всего худшим из них — властолюбием. Писать «Иерусалим освобожденный», когда он на самом деле в неволе! Да кто поверит этому? Написал бы Тассо поэму про то, что в воеводствах Острожских — божий рай, что крестьян не истязают, хребтину не взимают, не заставляют людей всю жизнь отрабатывать какие-то провинности, — так кто же поверил бы такой поэме и стал бы уважать поэта? И Клоринды, да и Танкреды будут выдуманные, а настоящих я встречал под кнутом воеводских дозорцев.