Нам не страшен Хуливуд
Шрифт:
Более солидные могилы находились в земле и были покрыты, как минимум, постаментами, лишь там и здесь попадались открытые. Свистун присел над одной из открытых могил и заглянул в ее глубину. Он увидел кости – сухие и бурые, как зубы старой лошади.
Свистун присел на мраморную ступеньку надгробия в форме коттеджа, на крыше которого стоял ангел. И призадумался над тем, что он здесь делает и почему. Что он делает, ему было ясно, а вот почему – это оставалось загадкой.
Он прибыл в Новый Орлеан из-за женщины – из-за испуганных глаз, дрожащих губ и длинных ног, выставленных под проливной дождь. Он прибыл с неясной мыслью перехватить ее где-нибудь по дороге в кинотеатр "Бобровая струя", поцеловать и объяснить ей, что он передумал. Что ему захотелось позаниматься с нею любовью. Но не в этом вонючем городишке, где и без того можно сдохнуть от жары, а у себя дома, в Лос-Анджелесе, где хотя бы с моря веет прохладой.
Порнофильм он купил из чистого любопытства, потому что в нем, можно сказать, «играла» азиатка. И мысль об этом вернула его к фотографиям, которые были у него с собой, как будто он отправился на розыски пропавшего человека. И к только что перекрашенному «кадиллаку» перед домом Баркало.
Немного любопытства, немного сугубо праздного интереса – и вот он уже с головой погрузился в тайну вьетнамской потаскушки, которая почти наверняка была именно той женщиной, обезглавленное тело которой вылетело на асфальт в двух тысячах миль отсюда. В конце концов, у скольких вьетнамских потаскушек, работающих в Новом Орлеане и в Лос-Анджелесе, может оказаться на заду татуировка в виде бабочки? Он все еще не понимал, кто и как вознаградит его за труды, но он влез в это дело – и обратного хода уже не было.
– Что ж удивляться тому, что у меня нет счета в банке, – произнес он вслух.
Мраморный ангел никак не отреагировал на его слова.
Баркало спал в галерее с видом на улицу. На нем была свежая вязаная сорочка, белые слаксы и сандалии. Пальцы ног у него были так себе. Большой практически сросся с остальными. Не ноги, а просто копыта.
Буш, в рискованном купальном костюме, сидя в пластмассовом кресле, пялилась ему на ноги.
– На что это ты уставилась? – проснувшись, спросил он.
– Это я-то уставилась?
– Ты глазеешь мне на ноги.
– С ума сошел. Я сейчас за миллион миль отсюда.
– И с кем ты там трахаешься?
У нее на шее начала пульсировать вена.
– Что, собственно говоря, ты имеешь в виду?
– Я еще не ослеп, – ответил на это Баркало.
– Если ты не ослеп, так тебе должно быть известно, что я этим не занимаюсь. Тем более, как ты с чего-то взял, с черномазыми.
– Хочешь сказать мне, будто не ходишь на сеансы к Маме Блюз? Хочешь сказать, будто не пляшешь там с голыми титьками, когда она затевает языческие церемонии?
– Никогда, – воскликнула она, от всей души надеясь на то, что ему ничего не известно о Генри. Должно быть, он хочет нагнать на нее страх, просто чтобы позабавиться. – Однажды я там была, но как зрительница. Как туристка. Это ведь всего лишь представление.
– И ты плясала.
– Да ты что, совсем спятил? Там двести человек было – и все плясали.
– Сняв блузку.
– Да ведь у меня под ней был лифчик. От купального костюма, – заорала она.
– Если когда-нибудь узнаю, что ты трахаешься с неграми, я тебя замочу.
И тут как раз на пороге появились Пиноле и Роджо.
– Хотите, я вам яйца оторву за этот паршивый "кадиллак"?
– Ну…
Пиноле не знал, что сказать.
– У него еще пробег совсем никакой. И мы его перекрасили. Поди сам взгляни. Он припаркован у дома, – сказал Роджо.
Баркало был готов пришить их на месте, но для этого было, пожалуй, жарковато. Пожав плечами, он решил этим и ограничиться: в конце концов, наплевать.
– Как это вам удалось перекрасить его так быстро?
– Да уж так. Им всего час на это понадобился. У них и спрей, и печь такая особая. Сушилка.
– А хоть в студии прибраться у вас время нашлось?
– Все в полном порядке, – ответил Роджо.
– Бардака не оставили?
Пиноле посмотрел на Роджо, не зная, что тот ответит. Баркало не заметил этого взгляда, а Буш заметила.
И она поняла, что они опять все просрали.
– Мы все сложили в шкаф, – сказал Роджо.
– А сколько у вас там канистр бензина?
– Двадцать. Двадцать канистр и пятьдесят баллонов.
– После того как мы кое-что снимаем с этой голливудской актрисой… – Замолчав, он посмотрел на Буш. – Мне бы хотелось, Буш, чтобы ты тоже поучаствовала.
– Да пошел ты на хер!
– Я с тобой не торгуюсь. В последней сцене ты непременно должна появиться.
Ее сердце дрогнуло.
– Что?
В его словах она почуяла смертельную угрозу. Острый запах страха, смешанный с ароматом духов. Баркало ухмыльнулся белозубой ухмылкой.
– После того как переберемся в Хуливуд, мы тебя отправим на пенсию. Будешь сидеть у бассейна, ходить за покупками, пить коктейли. Как знать, может, ухватишь за жопу Клинта Иствуда.
Буш решила рассмеяться. Ей это удалось, но смех прозвучал невесело.
– Когда закончим – наверное, завтра к вечеру, – сожжем на хер весь сарай, – сказал Баркало.
– Тысяча галлонов бензина. Там будет очень жарко, – заметил Роджо, искоса взглянув на Буш.
– Так что до встречи в кинотеатре через час, сказал Баркало.
Уистлер вернулся с кладбища и вновь пошел по Пампарту. Полицейский участок находился на другой стороне улицы, прямо по соседству с так называемым Сторивиллем, где какое-то время назад порнографическая книжонка стоила грош, а садомазохистская – четвертак. Однако квартал красных фонарей давным-давно снесли и на его месте построили дешевые многоквартирные дома. Но сейчас, в восьмидесятые, округа, как и встарь, кишмя кишела преступниками и порождала все новых и новых насильников и убийц, правда, в столь ранний час они еще не выходили на улицу. Свистун остановился у входа в участок. Двое полицейских уставились на него. Он прошел в здание и направился к дежурному.
– Да, сэр, чем я могу быть вам полезен? – спросил сержант в форме.
– С кем можно побеседовать по вопросу о преступлении на сексуальной почве или об убийстве?
– Так все-таки одно или другое, сэр?
– И того, и другого помаленьку.
– Вы частное лицо, собирающееся подать жалобу?
– Я частный сыщик из Лос-Анджелеса, расследующий убийство, корни которого следует искать или здесь, или там.
Сержант сразу же утратил напускную любезность.
– Темно, как у негра в жопе.