Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

Подгородников Михаил Иосифович

Если будет возможность, он вернет оду в книгу. В Москве оду не стали печатать. Упрекали: много стихов топорной работы, — и с хитрой улыбкой добавляли: предмет стихов несвойственен нашей земле… Но пусть тогда книга вберет в себя эти грубые топорные стихи — отдельными строфами, осколками. Без модного блеска, но с угрюмой силой камня. Пусть цари смятутся от гласа народа. Грозно вещает народ, упрекая государя:

Но ты, забыв мне клятву данну, Забыв, что я избрал тебя Себе

в утеху быть венчанну, Возмнил, что ты господь, не я, Мечом мои расторг уставы, Безгласными поверг все правы, Стыдиться истине велел, Расчистил мерзостям дорогу, Взывать стал не ко мне, но к богу, А мной гнушаться восхотел.

Надо оставить строку о монархе: "Злодей, злодеев всех лютейший"… Другие пропустить многоточием… А эта пусть будет… Как взмах меча: "Умри! умри же ты стократ!.."

Он вспомнил слова Ушакова о Курции, когда написал, сопровождая стихи: "Упругая власть при издыхании приставит стражу к слову и соберет все свои силы, дабы последним махом раздавить возникающую вольность… Но человечество возревет в оковах и, направляемое надеждою свободы и неистребимым природы правом двинется… Тогда тяжелая власть

Развеется в одно мгновенье. О день, избраннейший всех дней!

Гремящие строки оды разворачивались пропастью под ногами. Он шагнет, пришел его час…

На первом листе он написал посвящение — три буквы: А.М.К. Как не хватает сейчас старого друга Алексея Михайловича Кутузова… Впрочем, вряд ли Кутузов одобрил бы бунтарские мысли.

Теперь оставалось попросить верного человека, "сочувственника", прежнего домашнего учителя, а теперь надзирателя при таможне Александра Алексеевича Царевского переписать всю рукопись набело для утверждения в Управе благочиния и для набора.

Он не верил своим глазам. На титульном листе рукописи красовался властительный росчерк петербургского обер-полицмейстера Никиты Ивановича Рылеева: "Дозволяется". После осечки в Москве, когда цензор отказался дать разрешение печатать книгу, он уже не верил в успех дела. И вдруг такая удача!

Он осторожно провел рукой по листу, но подпись Рылеева не стерлась, не исчезла — она открывала новую жизнь. Книгопродавец Иоганн Мейснер, носивший рукопись в Управу благочиния, с улыбкой следил за безмолвным автором.

— Чье сочинение, спросили? — наконец произнес Радищев.

— Нет.

— Удивительно.

— Удивительно не это. Рылеев подмахнул не читая.

— Не читая?!

Это была вторая необыкновенная удача. Можно теперь внести изменения в текст, можно добавить новые главы: благословение управы прикроет авторский грех. Оду "Вольность" надо частями включить в главу "Тверь"… И о происхождении цензуры… И рассказ о любителе устриц, в котором узнают Потемкина… И письмо о свадьбе 78-летнего молодца барона Дурындина и 62-летней

молодки госпожи Ш. На этом письме настаивала Елизавета Васильевна: в книге много серьезного, так пусть люди посмеются… Риск в таких бесцензурных включениях, но можно надеяться, что бестолковый Рылеев не заметит.

Он вышел к наборщикам. Посреди большой комнаты стоял печатный станок — уверенно упирался в пол толстыми ногами. С утробным вздохом, шлепками и поскрипыванием он словно нехотя отдавал в руки наборщиков листы с ровными рядами тиснутых строк. Радищев завороженно смотрел на типографское чудо: волнующее преображение хаоса мыслей в стройный и страстный книжный порядок.

Царевский стал диктовать. Литеры выстраивались друг за другом с легким послушным щелканьем.

Оцепенение прошло. Он нетерпеливо следил за ловкими движениями рук рабочих — это были верные люди, все работники таможни, которых он знал уже давно.

Богомолов повернул ручку, надвинул доску с белым листом на черную рать буквенного набора. Станок удовлетворенно чмокнул, и Богомолов протянул оттиск Радищеву. Строки прыгали перед глазами, когда он читал слова, гудящие раскатно, торжественно, как колокол: "Я взглянул окрест — душа моя страданиями человечества уязвлена стала".

— Король переехал из Версаля в Париж. Парижане требуют низвергнуть короля. — Елизавета Васильевна держала в руках французский еженедельник.

Радищев схватил "Меркюр". Французы преподносят миру чудо. После падения Бастилии каждый минувший день кипит, сверкает, освежает июльским дождем. Он пробежал сообщения из бурного Парижа, и вдруг томительны стали кабинетная тишина, затворнически молчаливые корректурные листы на столе, сонное постукивание пролетки за окном, возня детей за стеной.

— Время движется сверкающей кометой, а я стою в болоте и пытаюсь выдрать ноги. Смешно, — горестно сказал он. Потом тревожно расширившимися глазами глянул в окно. — Почему так смутно на душе, Лиза? Казалось бы, все сделал, о чем думал давно.

Она подошла и с нежностью прижалась к нему.

— Просто пришел твой срок. И мне тревожно.

Он стоял уже счастливым, успокоенным, слегка опираясь на худенькое плечо жены, которую называл сестрой. Она вошла в его жизнь тихо, незаметно, и уже нельзя было представить дня без нее.

— Пойдем смотреть книги, — тихо произнес он.

Они вышли во двор и направились к сараю. Он снял замок и ступил в темное пространство, пахнущее клеем, бумагой, кожей… Две стены были заняты полками, плотно заставленными книгами. Шестьсот пятьдесят новорожденных — армия была готова к наступлению.

— Странно, — сказал Радищев, — они уже не в моей воле.

— Их нельзя сразу отпускать от себя. Отдадим Зотову часть. Надо послать Воронцову.

— Я ему еще ничего не говорил.

— Он же твой друг.

— Я не хотел ставить его в сомнительное положение. Выбор сделал я сам. Один. И за все буду платить один… Но книги пошлю сегодня. Ему и другим…

Они отобрали пятьдесят штук и перенесли в дом. Послали за Зотовым.

Купец явился к вечеру. Бойко, заинтересованно оглядел стопки кпиг и принял равнодушный вид.

— Купят ли? Теперь все путешествия пишут. А это кто написал?

— Один московский житель.

Зотов полистал книгу и обеспокоился: