НАН. Осколки из 1991
Шрифт:
На работы тогда не вышел ни один человек, однако, все вспомогательные и подсобные службы по обеспечению «жизнедеятельности» лагерей (столовые, пекарни, бани, клубы, прачечные, фельдшерские пункты и прочее) продолжали работать. Лагеря кипели как муравейники, по ним, не слыханное ранее дело, по одиночке и мелкими группами, одновременно в разных направлениях, без конвоя передвигались люди. Продовольственные склады, по вновь установленным нормам, производили отпуск продуктов. Этих новых повышенных норм по подсчетам должно было хватить года на полтора. Руководители восставших понимали, столько времени им не отпущено, и что ни на какие переговоры власть не пойдет, жестко подавит их бунт.
Власти и руководители Джезказганского промышленного района находились, в буквальном смысле слова, на осадном положении. В Москву и Алма-Ату летели телеграммы и депеши с мольбой о помощи. Руководство Джезказганского рудоуправления сообщало
Автоматчики отступили за танки, а танкисты, не глуша двигателей своих машин, развернули стволы орудий в сторону железной дороги, тоесть …противоположную от лагеря. Любопытные, оседлавшие забор бурно жестикулируя, передали информацию об этом в лагерь. Паника прекратилась так же быстро, как и началась. Танки, дымя работающими двигателями, продолжали стоять на месте. Время шло. Через полчаса над забором взвился белый флаг, и показались парламентеры. Восставшие решили пойти на переговоры. Реакции на белый флаг не последовало. Автоматчики, собравшись по двое-трое, продолжали затянувшийся перекур и попивать из фляжек воду. Солнце уже пекло основательно. Парламентеры, оставив флаг на заботе, ушли. А на башнях танков захлопнулись люки, двигатели взревели, и машины, выбрасывая из-под гусениц клубы пыли и песка, устремились в лагерь. Легко пробыв кирпичный забор ограждения, боевые машина, следую строго на север, прошли через территорию лагеря, круша и давя все встречающаяся на своем пути. В степи, с северной стороны лагеря, машины, развернувшись, выстроились в шеренгу и на несколько минут замерли. Потом, взревев двигателями и синхронно пробив новые бреши в ограждении, вновь смерчем промчались через лагерь, давя и круша все на своем пути. Перед железнодорожным полотном танки развернулись кругом и повернули в сторону восставших стволы орудий, а к образовавшимся в кирпичном заборе брешам бросились автоматчики. Солдаты не стали входить на территорию, а заняли позицию в проломах. Участь восставших была решена. Бежать в проломы в заборе с северной стороны было равноценно самоубийству. Куда убежишь по голой степи, подавят танками. Останешься в лагере, подавят все равно.
* * * * *
В очищенной от зэков жензоне солдаты устроили фильтрационный пункт, выявленными членами комитета и активистами, участниками боевой дружины забили штрафной изолятор. Прибыл прокурор и судьи и начался пересмотр дел осужденных. Все, кроме помещенных в ШИЗО и уголовных преступников были освобождены. Кто по амнистии, кто досрочно, мизерная часть по реабилитирующим основания. С каждого освобожденного взяли подписку не покидать территорию административного района, в зависимости от части не отбытого срока, от полугода до пяти лет. Это был явный перебор. Многим и так некуда было ехать, но большинство не хотело возвращаться к своему прошлому. Они решили, сохранив свои жизни, пока затаиться. Вчерашние узники в одночасье стали свободными людьми, но без средств существования, как погорельцы на пепелищах.
Восстание заключенных Степ лага в лагпункте Кенгир 16 мая 1954 года, значащееся в конспиративном центре его организаторов, а затем и среди всех заключенных-участников событий под кодовым наименованием «Сабантуй», длилось сорок дней и ночей. Большинство открытых источников, в том числе и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына руководство восстанием приписывают участику войны бывшему капитану Красной Армии Кузнецову. О нем известно, что звали его Капитон. Возможно, от имени произошло и звание «капитан». Якобы до ареста он был командиром полка в оккупированной Австрии и в звании полковника В разных источниках сведения о количестве учестников Джезказганского восстания и подавлявших его сил существенно
Во время подавления восстания погибло около шестисот заключенных. Приговор в отношении его руководителей привели в исполнение, осужденных разбросали по лагерям и тюрьмам, а освобожденные активно включились в мирный созидательный труд по строительству города. В одном строю с ними на полях трудовых сражений стояли бывшие трудоармейцы, немцы Поволжья, объединяемые пока ещё спецкомендатурами, и выселенные в Казахстан поляки и чеченцы. Коренное казахское население было почти незаметным в этом столпотворении Великого Переселения народов, и в основной своей массе, спокойно занимались сельским хозяйством. А растущие на степных просторах города и рабочие поселки хлынула за лучшей долей молодежь по комсомольским путевкам и вербовке. Все эти люди, не вспоминая о своем прошлом и никогда не рассказывая о нем, жадно жили днем сегодняшним, с надежной и верой смотрели в будущее. Рабочий барак после лагерного или землянки в разрушенном войной селе, были для них сущим раем, а скорость, с которой строилось и распределялось жилье и рост благосостояния были весомей любой партийной агитации.
В бескрайних степных просторах, как грибы после дождя, выросли совхозы, названные в честь родных мест, прибывших по комсомольским путевкам: Киевский, Черниговский, Смоленский, Самарка … Под стать совхозам и поселки: Молодежный, Красная Поляна, Степной… Вот и под Карагандой безымянный полустанок назвали Ялтой. Правда, это уже из другой оперы. Говорят, в самом начале освоения Целины, передовику-трактористу, чье имя не сохранила история, дали путевку в ялтинский санаторий. Провожали счастливца всем целинным совхозом, с песнями под гармошку, напутствиями, и обильным возлиянием. Изрядно «напровожавшегося» передовика оставили на безымянном полустанке стрелочнику с поручением посадить на поезд. Немного протрезвев, отпускник вышел по мартовскому талому снегу из будки стрелочника и искренне удивился пейзажу: «Это что, Ялта, что ли?!». Так и стал полустанок и появившийся около него поселок из трех домов называться Ялтой.
Глава пятая. Приколы маленького городка.
Костя Мержанян, во время отсидки в лагере, был хлеборезом. Николай Николаевич Болтушкин – ВОХРовцем. В 1954 году, после подавления лагерного бунта, приговор по делу Мержаняна был пересмотрен, и он оказался на свободе, а Николай Николаевич остался без работы. Костя, в свои 38 лет, был одинок, как перст. Оказавшись на свободе, тем не менее, был ограничен в выборе места проживания. Николай Николаевич ограничений по выбору места жительства, естественно, не имел, но был по рукам и ногам связан женой и четырьмя малолетними детьми. Оба остались устраивать свою жизнь у развалин Степ лага в Большом Джезказгане, связанном с внешним миром лишь одноколейной железной дорогой.
Удивительная и непредсказуемая судьба свела их на обогатительной фабрике. Мержанян выбился в заместители директора по материально-техническому снабжению, а Болтушкин в его заместители. Первое время они ссорились без всякого повода, просто по причине нахождения в прошлом по разные стороны баррикад. Затем ссоры их перешли в разряд беззлобного зубоскальства и безобидных взаимных упреков. Так бывает в некоторых семьях, когда близкие люди откровенно высказывают взаимные упреки, но не выносят сор из избы. Снабженцы многое переняли друг у друга.
Николай Николаевич постепенно стал вести себя в семье так, как ведет себя большинство кавказских мужчин. Обеспечивая семью всем необходимым и полностью содержа её, он запретил жене работать, возложив на нее все домашние обязанности и заботу о воспитании детей. Перестав с ней советоваться, он стал сам принимать решения по различным семейным и бытовым вопросам. Костя, постоянно общаясь с семейным человеком, стал часто с тоской вспоминать, что где-то в смоленской деревеньке осталась женщина, у которой, во время войны, он два месяца скрывался, будучи в окружении, и как потом установил СМЕРШ, все эти два месяца вместо борьбы с ненавистным врагом, боролся только с ней. В период трудового отпуска Мержанян поехал на Смоленщину. Там выяснилось, что ничего общего с фронтовой любовью, кроме шестнадцатилетнего сына, у него нет. Колхозница возражать не стала и отдала ему для дальнейшего воспитания и обучения подростка по имени Петя. После школы Мержанян отвез Петю в Москву, в институт стали и сплавов, где Петя, следуя воли отца, прилежно учился.