Напарница
Шрифт:
«Гари! — мысленно позвала я. — Ты слышишь меня? Его необходимо убить, сегодня же, сейчас же! Гари! Пожалуйста, не молчи, ответь! Убей его, я тебя умоляю!»
«Уймись, Ами! — раздражённо отозвался вампир. — Не до тебя сейчас, потом всё, позже! Отстань!»
Я хотела возразить, но тут в моё сознание ворвался уже знакомый металлический лязг, а после меня будто ударили по голове… Дальше оставалась одна только темнота.
Наутро разразился страшный скандал, когда горничные обнаружили меня без чувств лежащей в кресле — и стало ясно, что прислуга в доме Перте забыла о своих обязанностях: никто не явился ко мне ночью помочь раздеться, умыться и лечь в постель. Горничных, разумеется можно понять: они видели, как молодой хозяин провожал
Поднятый шум привлёк внимание Дрона, который распорядился не беспокоить пока хозяев Перте, а попытатся справиться с неожиданной бедой своими силами. Обмирающие от жалости и ужаса горничные перепробовали на мне все народные средства возвращения в сознание: меня щипали, толкали, растирали запястья и лодыжки, влили в горло несколько капель коньяка, добросовестно принесённого Дроном из своей комнаты, усадили, нагнув голову к коленям — однако ничего не помогало. Сложно представить, чем могло закончиться дело, если бы одна молоденькая горничная, чей дядя по матери был священником в ближайшей к городу деревушке, не решила испробовать на мне силу молитвы. От прикосновения дешёвенького креста к моей коже я вдрогнула, будто он был раскалённый, и, открывая глаза, жалобно простонала:
— Жжётся! Серебро жжётся! Мне больно!
К счастью, в этот момент я говорила по-дейстрийски, и склонившиеся надо мной девушки в форменных платьях разразились благодарственными вздохами, посвящёнными Богу и его святым, вернувшим меня из забытия. Едва начав осознавать происходящее, я поняла, какой опасносности себя подвергла этой обмолвкой… И опасность ничуть не миновала: чуть поодаль стоял сын синдика, а ведь не мог не понять, о чём я говорю…
— Хозяюшка говорит, — перевёл Дрон Перте, не дрогнув ни единым мускулом лица, — что очень плохо себя чувствует после этой ужасной ночи. К счастью, всё уже позади: Господь милостив. А теперь оставьте нас одних, я позову вас, когда понадобитесь.
— Зачем вы солгали, сударь? — прошептала я, когда сын синдика, выпроводив прославляющих милость Божью служанок, тщательно закрыл дверь и повернулся ко мне. Удивительно, но ни одна из них не задумалась, почему прикосновение серебра к коже обморочной барышни вернуло её в сознание…
— Вы всегда задаёте бессмысленные вопросы, сударыня? — усмехнулся Дрон, подходя ко мне. Пододвинув стул к креслу, на котором я полулежала, он в нескольких словах описал происходящее и самым строгим тоном поинтересовался, есть ли у меня истолкования случившемуся. А также, не возьмусь ли я объяснить…
И сын синдика, мягко взял меня за руку, указал мне на запястья: они были словно украшены браслетами… на каждой руке полоса раздражённой красной шелушащейся кожи. И только тогда я поняла, что чувствую всё усиливающийся зуд, до того неясное ощущение заслонялась более важными переживаниями.
— Серебро… — прошептала я, не вполне отдавая себе отчёт в своих словах. — Жжётся!
— Не говорите ерунды! — отозвался Дрон Перте. — Никто не касался ваших рук серебром, Ивона! Крестик прижали ко лбу, к тому же…
Но я уже ничего не слушала. Удар по голове, когда в комнате никого, кроме меня, не было… Причём какой-то странный удар, вызвавший вместо обычных последствий воспаление на запястьях. Серебро, приведшее меня в чувство, когда все обычные средства оказались напрасными… Металлический лязг или, как любят выражаться авторы авантюрных романов, с некоторого времени входящие в моду вместо готических — звон оружия. Проще говоря, мой напарник, очевидно, с кем-то дрался, потому и отказался разговаривать. И, если по голове ударили не меня, а сознание я потеряла, не резонно ли предположить, что первым чувств лишился вампир? А связанность наших разумов в тот момент привела к тому, что я в полной мере ощутила всё то же, что и не-мёртвый. Тогда становится ясным, почему серебряный крест привёл меня в чувство… Видимо, как-то оборвал возникшую между мной и вампиром связь, хоть я и не представляю себе, каким образом это всё возможно. Вот только выводы — из всего вышесказанного, а также из воспаления на запястьях и моих наполовину неосознанных упоминаний смертельного для вампиров металла — напрашиваются самые неутешительные. Беренгарий попал в плен, и легко себе представить, сколь малыми возможностями прийти к нему на помощь я располагаю.
— Сударыня! — окликнул Дрон Перте, внимательно за мной наблюдавший. — Я вижу, вы догадываетесь о причинах случившегося. Не соблаговолите ли поделиться результатами своих размышлений?
Вместо ответа я покачала головой. Слишком многое пришлось бы сказать, и именно такого, чего не сумеет простить даже самый либерально настроенный остриец. Запястья словно жгло огнём; с каждым мгновением они выглядели всё хуже и хуже. Создаётся впечатление, будто вампиру сковали руки, и он умудрился каким-то образом передать мне свою боль. Всё это звучало настолько невероятно и фантастично, что полностью исключало сообщение подобных предположений постороннему человеку. Как, скажите на милость, я могу признаться в том, что напарник не только пил мою кровь, но и дал мне капельку своей, что он в любой момент может прочесть мои мысли или передать свои, фактически признать, что слова «послушное орудие» отношении меня теряет свой переносный смысл? С тем же успехом в Дейстрии девушка из хорошей семьи могла бы рассчитывать на снисхождение, сознавшись, что каждую ночь продаёт своё тело за полкроны.
— Не пытайтесь меня обмануть, сударыня, — настаивал Дрон Перте. — Я ведь вижу, что вам многое понятно в этой загадке.
— Мне очень жаль, — с искренним огорчением ответила я. Усиливающийся зуд превратился в мучительную боль, и я едва не застонала от невыносимых ощущений. Не выдержав подобающей приличной барышне сдержанности, я попыталась почесать запястья и, без сомнения, могла бы расчесать язвы до крови, но сын синдика взял мои руки в свои и сжал, не давая вырваться. Печальные мысли о судьбе напарника отступили перед жутким ощущением горящих в огне запястий, и я уже не могла больше сохранять присутствие духа, потеряв всё своё мужество перед свалившимся на меня испытанием. Умоляюще цепляясь за Дрона взглядом, я пыталась высвободиться и хныкала, едва осознавая, что говорю. — Я ничего не знаю. Пожалуйста, отпустите! Я всё равно ничего не знаю. Отпустите меня, я тихо уйду, и никогда вас не потревожу, только оставьте меня в покое. Возьмите себе мои деньги, возьмите что угодно, не трогайте меня! Боже мой, да что же это!..
— Тише, моя дорогая, тише! — успокоительно проговорил сын синдика, не собираясь даже прислушиваться к моим «заманчивым» предложениям. — Тише. Не плачьте, сейчас вам позовут врача, он пропишет лечебные примочки, и станет легче. Потерпите немного, и…
— Пустите! — уже решительно потребовала я, немного придя в себя и осознав, как смешно смотрится это сцена, когда ещё вчера угрожавший мне разоблачением человек сегодня то ли под влиянием ситуации, то ли по ещё не вполне стёршемуся природному добродушию пытается меня ободрить и утешить. Мучительная боль немного ослабла, и я попыталась подняться на ноги, чего Дрон Перте, к моему возмущению, не дал мне сделать. — Прошу вас, пустите меня, и не надо врача. Здесь ничего нельзя сделать, и…
— Значит, вы всё-таки знаете, что с вами происходит, сударыня? — хмыкнул сын синдика и поднялся на ноги, бесцеремонно велел мне не двигаться с места, пока он не вернётся, и покинул комнату.
Оставшись одна, я первым делом разрыдалась — от боли, от жалости к себе, от ужаса сложившейся ситуации, от надвигающегося одиночества и от страха за напарника. Самый очевидный выход, приходивший мне в голову, был броситься с какой-нибудь прибрежной скалы в море, и тем покончить со всеми страданиями этой жизни, когда меня — пусть и не по своей воле — покинул единственный друг и защитник. Вот только я сомневалась, что у меня хватит духу… да и есть ли в округе подходящие скалы?