Наперекор всему
Шрифт:
– Но вы же знаете, что недавняя попытка наших союзников десантироваться в Турции не увенчалась успехом, – промолвил Баташов. – Насколько я знаю, потери при штурме турецких фортов составили более двадцати тысяч человек убитыми…
– Мне известно мнение Его Величества на этот счет. Государь прямо заявил, что желание союзников опередить нас при захвате проливов не позволило им как следует подготовиться к операции, и, как результат этого – почти полный разгром экспедиционного корпуса… И, чтобы не повторять стратегических ошибок союзников, Его Величество уже не рекомендовал, а приказал Николаше учесть горький опыт союзников при подготовке предстоящей в следующем году Босфорской десантной операции. С этой целью из отборных частей уже началось формирование дивизии. Но, насколько я знаю, Николаша, ссылаясь на нехватку войск, и теперь всячески тормозит этот процесс, то и дело «вставляет палки в колеса»…
– И как долго может продолжатся это противостояние? – возмущенно спросил Баташов. – Неужели государь император не может урезонить своего зарвавшегося дядю?
– Мне достоверно известно о том, что в последний свой приезд в Ставку, государь император как следует отчитал его за прежние упущения и, главное, за прорыв фронта под Горлицей. Верховный начал слезно оправдываться, обвиняя во всех смертных грехах не только Сухомлинова, не в полной мере снабжавшего фронт, но и некоторых членов императорской фамилии, ответственных за поставку в войска оружия и боеприпасов…
– Но ужели он мог себе такое позволить в присутствии Его Величества? – недоверчиво воскликнул Баташов.
– Чтобы сохранить свою единоличную власть над армией, позволял, Евгений Евграфович, и уже неоднократно… И на этот раз государь император простил своего дядю. А ведь он, и только он со своим штабом, был виноват в том, что с самого начала военной кампании русские войска начали терпеть поражение за поражением, а добытые большой кровью победы он и его штаб своей нерешительностью и недальновидностью превращали в заурядные бои с огромными потерями. И я нисколько не удивлюсь, если к лету мы потеряем не только Галицию, но и западную часть Царства Польского, вместе с Варшавой. Чтобы хоть как-то оправдать прежние и будущие поражения русской армии, наши бездари в генеральских эполетах ничего более умного не придумали, как заняться поисками козла отпущения. Так и не научившись грамотно воевать, они запричитали о нехватке винтовок, пушек и снарядов, выдавая это за главную причину поражений. Николаша первым стал кричать: «Снарядов! Патронов! Винтовок! Пушек! Сапог!» – и натравливать армию и общество на своего личного врага – военного министра. Нападает на Сухомлинова, а грязь летит и в помазанника Божьего, и в Россию. Мало того, чтобы хоть как-то оправдаться перед государем императором за последние свои неудачи, великий князь раздувает шпиономанию, недавно он, вопреки решению военно-полевого суда, приказал казнить невиновного…
– Вы имеете в виду полковника Мясоедова? – спросил недоуменно Баташов. – Но я вел это дело и могу с определенностью сказать, что подозрения в шпионстве Мясоедова не беспочвенны…
– Вы вели это дело? – удивленно воскликнул Пустошин. – И к какому же выводу пришли?
– Этот офицер виновен в контрабанде, мздоимстве и, возможно, в предательстве…
– Вы можете мне откровенно сказать, положа руку на сердце, что Мясоедов – немецкий шпион и повинен в гибели Двадцатого армейского корпуса?
– Такого рода нечистоплотный офицер мог быть завербован германской разведкой… – неуверенно промолвил Баташов.
– Но прямые доказательства его связи с немцами у вас были?
– Нет… Только косвенные, – откровенно признался контрразведчик. – Об этом я и доложил Рузскому. Тогда он передал все дела генералу Бонч-Бруевичу, а меня отправил в длительную командировку, где я и узнал о казни Мясоедова…
– А вы знаете, что военно-полевой суд отказался рассматривать дело об измене за недоказанностью и голословностью обвинения?..
– О том, что все три состава суда отказались признать измену полковника, я узнал уже здесь, в Петрограде, – ответил Баташов.
– И тогда Николаша взял дело в свои руки, – уверенно продолжал Пустошин, – и повел его сам с помощью небезызвестного депутата Государственной думы Гучкова. Лидер Октябристов самолично редактировал обвинительное заключение, на основании которого, по приказу Верховного, полковника Мясоедова повесили…
– Значит, Гучков все-таки отомстил своему недругу Мясоедову за пощечину? – глухо промолвил Баташов.
– Да! И самым коварным образом. А заодно послужил и отменным орудием в руках Николаши в борьбе с неугодным ему военным министром. Теперь понимаете, что сейчас творится в Ставке?
– Умом понимаю, а сердцем, душой, не приемлю, – удрученно промолвил Баташов. – Как такое могло случиться? Кто в этом виноват? И что прикажете в этом случае делать?
– Ох уж эти извечные неразрешимые вопросы русских либералов, которые вместо того чтобы сплотить нацию, наоборот, ее разобщают… Только для нас – офицеров, здесь не должно быть никакой неясности, потому что мы принимали присягу на верность Богу, Царю и Отечеству…
– Да! Вы правы! – убежденно произнес Баташов. – В эти нелегкие для страны времена всем истинным патриотам России необходимо сплотиться вокруг императорской фамилии и, главное, необходимо уведомить Его Величество о грозящей опасности…
– Кстати, об императорской фамилии… Я не сказал вам самого главного, – перебил его искренний и восторженный порыв Пустошин. – Недавно я узнал от одного своего приятеля, служащего в Министерстве внутренних дел, лица, заслуживающего моего полного доверия, что великая княгиня Мария Павловна-старшая, не стесняется при посторонних говорить, что нужно непременно убрать немку императрицу, которая тайно переправляет кайзеру известные ей от государя сведения, а великий князь Николай Михайлович в своих разговорах в клубах и у знакомых открыто критикует все исходящее из Царского Села, в первую очередь все, что связывает царскую семью с Распутиным. И, что самое удивительное, государь император об этом знает, но никаких ответных действий не предпринимает…
Пораженный услышанным Баташов молча смотрел в окно. В его голове лихорадочно метались самые противоположные мысли. Пытаясь сосредоточиться на главном, он сжал ладонями голову и рассеянным взглядом следил за проплывающими вдали идиллическими лесными и деревенскими пейзажами.
Поезд на всех парах мчался навстречу серому и мрачному Петрограду. Показались разномастные дома и заводские корпуса столичного предместья. Глядя на проплывающие мимо дымящие трубы, Баташов неожиданно для себя подумал:
«Как хорошо рабочим, которые куют оружие для армии, не задумываясь ни о чем. Каждый из них знает свое дело. Один вытачивает ствол винтовки, другой мастерит деревянный приклад, третий ладит затвор и так далее… Все занимаются знакомым делом, прекрасно понимая, что чем больше винтовок они смастерят, тем быстрее русская армия победит проклятого немца. А что будет, если они узнают, что их винтовки из-за головотяпства чиновников из военного ведомства вовремя не попадут в руки солдат, что патроны и боеприпасы, уже по причине постоянной неразберихи в войсках, попадают не по назначению и зачастую оказываются в руках наступающего противника, что, наконец, даже хорошо вооруженные и обеспеченные боеприпасами солдаты по причине безголовости своих военачальников гибнут тысячами, тщетно пытаясь остановить врага? Что сделают многие тысячи рабочих, если все это узнают? Страшно даже представить… Десять лет назад менее значительные причины всколыхнули забастовками и стачками всю страну. А если учесть то, что враг тоже не дремлет, направляя на заводы и фабрики своих агентов, подкидывая в мастерские свои листовки, в которых прямо призывает к революции… И что говорить о безграмотных рабочих, если в среде офицерской касты все чаще и чаще слышны голоса недовольства в адрес не только правительства, но и самого царя-батюшки? И что самое страшное, многое из того, что вызывает возмущение не только офицеров, но и общества, имеет место быть…»