Написано лапой и хвостом

Завьялов Александр Николаевич

– Может, и Шапокляк, – усмехнулся Никита. – Я в её паспорт не глядел.

Хозяин тогда меня просто в краску вогнал. Мне сначала казалось дикостью, что он на меня всякую напраслину наводит. Обижался даже, а потом – ничего, сам стал среди собак байки распускать. Я ведь во всём стараюсь Никите подражать. Недаром говорят, что собаки на своих хозяев похожи.

Помню, собрал вокруг себя свору и такую небылицу закинул:

– Кошек заметили, как меньше стало? Это я их на деревья загоняю, и они там неизбежно пропадают насовсем…

– Что-то я не видел, чтобы коты на деревьях пропадали, – ехидно пропищал ободранный пудель.

– У меня напрочь исчезают! От страха. Если не все, то девять из десяти – точно.

– Это с какой такой радости?

– Не верите? Я сам своими глазами видел! Помните того лохматого сибирского кота, который возле котельни жил?

– Ну да, он вроде как ничей. Что-то его давно не видно.

– Вот-вот. Я его тоже на дерево загнал. А через полчаса мы с хозяином мимо возвращались, глядим, кота с дерева снимают и на носилках уносят…

Эти коты постоянно мою психику расшатывают. Вредные животные. У меня такое чувство, что они против рода человеческого что-то замышляют. Всё время чем-то недовольны, зануды редкостные. Вот и воюю с ними с утра до вечера. Уже вся морда когтями исполосована. Эх, была бы моя воля, я бы запретил котам носить когти длиннее одного миллиметра.

У котов сильной любви к хозяевам нет – это все знают, – эгоисты они, только о личной выгоде заботятся. Вот хоть нашего кота Ардалиона взять. За миску карасей продаст и даже не покраснеет.

Помню, прошлым летом такой случай вышел. Солнце распалилось не на шутку, вся земля в пекло превратилась. У меня шерсть длинная, мне и вовсе худо. Разморило, и задремал я под яблонькой. Вдруг чую, что-то такое, неправомерное, происходит. Я один глаз приоткрыл, и глазу своему не верю. Гляжу, семья бобров – штук десять их было – разбирают нашу баньку и брёвна со двора к дороге выносят, на телегу складывают. У меня от наглости такой на глазу нервный тик случился. Подскочил я как ошпаренный, об яблоневую ветку головой треснулся. Кинулся я к ним, бобрам этим, и спрашиваю: так, мол, и так, по какому такому праву? Где разрешение на снос? Выдвинулся их старший бобёр и давай мне объяснять, раскладывать. Оказывается, Ардалион обменял нашу баньку на ведро карасей. Это как? И главное, за спиной всей семьи преступную схему оборачивал, втихую. Вот и скажите мне, что коты – хорошие животные.

Ну, я, естественно, возмутился, осерчал. Заставил их баньку обратно сложить. К счастью, ни хозяин Никита, ни семейные ничего не заметили. Как только бобры баньку восстановили, отец и Никита с покосов пришли, а мама весь день возле плиты толкошилась, во двор и не выходила.

Коту я потом, естественно, взбучку устроил.

– Ты в своём уме? – рычал я на него. – Наше общее имущество разбазариваешь! И где гарантия, что они тебе рыбу принесут? Бобры рыбу не ловят, это тебе не выдры!

Ардик тут же извиняться давай, просил никому не рассказывать, ластился и мурлыкал. Только, я думаю, вряд ли он искренне раскаялся, наверное, ещё и обиду затаил. Эх, что и говорить, кот, одним словом.

Добрая продавщица из мясного отдела

Пошли мы как-то всей семьёй на базар. У меня прямо глаза разбежались от всякого изобилия. Слюнки потекли, в животе заурчало. Не выдержал я и отлучился в мясной отдел.

Остановился возле прилавка, где самая большая гора мяса, и стал украдкой приглядывать. В нашем деле главное – тщательно составить план экспроприации. Смотрю, продавщица тучная, – значит, реакция у неё не ахти. Дождался я, когда она отвлеклась, и потянул с прилавка маленький филейный кусочек. Килограмма на три. И вот тут, к моему ужасу, ждал меня неприятный сюрприз. Эта продавщица, на удивление, среагировала мгновенно. Схватилась за другой конец филейки да как заверещит! Я испугался, хотел уж было бежать, да зубы, как назло, заклинило. Я на себя кусок тяну, торговка – к себе тащит. Кричит, ругается, всякими нехорошими словами меня обзывает. Дубину откуда-то достала и со всей моченьки по спине меня огрела. Я так и взвыл от боли! В глазах потемнело, слёзы дробью в разные стороны брызнули. Заскулил с такой душераздирающей болью, что всем покупателям аж не по себе стало. Одна только торговка злорадно расхохоталась. Я побежал, переламываясь в спине, а она мне вслед кричала:

– Ещё раз увижу, псина блохастая, вообще прибью!

Спина потом с неделю болела, на спине спать не мог. А всё же мы, собаки, так устроены, что мстить совсем не умеем, даже зла не держим. В первую же ночь привиделся мне целительный, душераздирающий сон. Снилось мне, будто лежу я на санях, весь такой раненый и перебинтованный, а в санки запряжена, как в собачью упряжку, продавщица эта мясная. Тянет она кожаные ремни, упирается со всей моченьки. А пурга страшная такая, словно мы в Антарктиде какой или в Арктике. Дорогу совсем замело, от снежных вихрей вокруг ничегошеньки не видать. Тащит бедная продавщица санки, а снежная крупа ей прямо в лицо бьёт, чуть ли не с ног сшибает.

– Ничего, Коленька, больница уже близко, – говорила она, глотая слёзы. – Потерпи, миленький. Только живи, хороший мой, только живи.

И я терплю, лежу на мягкой подстилке, тот самый филейный кусок потихоньку общипываю, растягиваю удовольствие.

Всю дорогу она мне ласковые слова говорила. Я тоже в ответ поскуливал. Она сама попросила, чтобы я отзывался. Всё боялась, что лапы откину, не дотянув до больницы.

– Вот вылечишься, я тебе котлеток нажарю, – говорила она. – Любишь котлетки?

Я пробурчал там чего-то.

– Вот и хорошо, вот и чудненько. Шашлычками тебя накормлю, бастурмой. Люля-кебаб пробовал? А лявянги? Ничего, попробуешь ещё. Я тебе самые деликатесы готовить буду. Ты ведь голодненький был, раз пошёл на преступление. Ничей, конечно, беспризорный. Эх, бедовая головушка! Намучился поди по жизни, настрадался, а тут я ещё – палку эту, окаянную, из рук выронила. Надо же, прямо по спинке она тебе угодила. Сильно больно было, да? Да уж знаю, можешь не отвечать. Тебе и нельзя много говорить. Береги силы. Отозвался чуть – и ладно. Как же ты скулил, бедненький, как же плакал! У меня сердце чуть не оборвалось. Столько боли и обиды! Никогда себе не прощу! Эх, только бы до больницы дойти, только бы успеть! Только не умирай, хороший мой, держись! Держись, родненький! Если тебя не будет, и я жить не смогу!

Потом она совсем выбилась из сил, присела рядом на санки, погладила меня и заплакала.

– Не могу дальше идти, – всхлипывала она. – Сил больше нет. Пропали мы с тобой, теперь уж точно замёрзнем. Я-то ладно, пожила своё. А ты молодой совсем, щенок ещё. Вот горе так горе!

Гладит меня и ревмя ревёт, и у меня у самого слёзы навернулись. Заскулил я как можно жалостливей да тут же и проснулся. Пощупал лапами мордаху, а она и правда мокрая от слёз.

Совестно мне стало, неловко как-то: выходит, я хорошую тётю под страшные душевные муки подвёл. Ведь теперь её до конца жизни совесть грызть будет. А у совести клыки длинные, острые – не позавидуешь. И всё из-за меня.