Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
— Первый раз слышу об этом, — сказал я.
— Вас просили приехать сегодня, сэр. Машина ждет. Вы не могли бы собраться? Она сейчас подъедет.
Передо мною, сжимая руль, стоял образцовый провинциальный полицейский из романа Агаты Кристи, в высоком черном шлеме и с невозмутимым выражением голубых глаз. Я ответил, что у меня своя машина с шофером и я воспользуюсь ею.
Когда через час мы подъехали к Форин-Офис, он уже поджидал у входа, хотя ему надо было всего лишь провести меня по лабиринту коридоров. Мы миновали человек двенадцать просителей разных национальностей в живописных одеждах и вошли наконец в какой-то кабинет с единственным окном на уровне головы, выходившим в просвет вентиляционной
— Как съемки? Как Суррей? Я видел в газете, вы катаетесь на велосипедах — прекрасное место для прогулок, не правда ли? Там где-то поблизости, если память не изменяет, есть очень уютный кабачок. Вам удается работать? Отлично! Надеюсь, мы когда-нибудь прочитаем то, что вы пишете. Мне очень понравилась ваша «Смерть коммивояжера» с Полем Мьюни, в «Фениксе», по-моему, если не ошибаюсь? Это было воистину превосходно!
Закончив немного лукавую, возбужденную болтовню, будто мы сидели за обеденным столом в ожидании жареного фазана на деревянном блюде, он взглянул мне прямо в глаза. Я заметил, что он рыжий.
— Срок действия вашего паспорта истекает в следующем месяце.
— Неужели? Возможно, вы правы. Я давно не заглядывал в него.
Так вот в чем дело: Конгресс обвиняет меня в неуважении, в перспективе маячит слушание в федеральном суде, а англичане выдают паспорт только на шесть месяцев. Я почувствовал на горле длинную руку Госдепа, Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и моих доброжелателей в высшем эшелоне власти.
— У вас еще есть вопросы?
— Хотелось бы узнать о ваших дальнейших планах. Что вы собираетесь делать по окончании съемок?
— По окончании? Мы уезжаем домой.
— Спасибо. У меня больше нет вопросов.
— Понятно. Но почему такая спешка?
Он сделал вид, что не заметил легкого упрека.
— Скажите, у вас есть в Америке дети?
— Да.
— А в Англии есть недвижимость?
— Нет.
— Родственники?
— Я мечтаю поскорее возвратиться домой.
— Вот как. Спасибо, что приехали.
Он встал. Мы пожали друг другу руки.
— Должен признаться, мне ничего другого не оставалось.
Мы рассмеялись. И ему захотелось мне кое-что объяснить:
— Бывает, люди отказываются возвращаться в Америку. И нам бы не хотелось, чтобы…
Иными словами, возмутись я травлей и реши поселиться в Англии, то нанес бы оскорбление своей собственной стране. За пять с лишним лет «холодной войны» так поступили Чаплин, Джозеф Лоузи, Ларри Эдлер и многие другие актеры. Да, это был бы крупный скандал, вздумай Мэрилин обосноваться здесь. Ребятам из Вашингтона пришлось бы изрядно попотеть, чтобы вернуть меня обратно.
Возвращаясь в Суррей, я распрощался с последними иллюзиями относительно существовавших в Англии свобод. В этот момент страна была столь политически зависимой, что это подрывало ее экономическую самостоятельность. Жаль. Еще одно разочарование в жизни. Однако не стоило забывать, что в машине с опрятно одетым шофером я еду в уютный загородный дом в одном из прелестных уголков Англии. Сюрреальное в 1956 году рядилось в обличье натурализма. Если бы меня объявили парией в другую, более упорядоченную эпоху, я бы спрятался в живой изгороди, только меня и знали. Неудивительно, что реальность было так трудно воспроизвести в слове, уловить и почувствовать свою причастность к ней. Джон Проктор и Эдди Карбоне верили в Бога, но общество предало их анафеме как еретиков. А теперь? Со мной в машине сидел двойник, мое второе «я». Каждое утро я брил его, потом, если надо, посылал отвечать журналистам или улаживать дела в Форин-Офис. Наверное, он был мало похож на меня, ибо только тогда могла появиться мысль, что я способен покинуть Соединенные Штаты, страну, которую любил так же сильно, как мой двойник ненавидел ее.
Вернувшись домой, я опять засел за «Неприкаянных», историю трех бездомных мужчин, обреченных скитаться и разводить диких лошадей для дешевой собачьей тушенки, и женщины, такой же бездомной, как и они, которую держит лишь святость внутреннего отношения к жизни. Это была история о равнодушии мира, которое я так остро пережил в Неваде. И теперь ощущал везде. Мы все были поражены недугом бессилия над ходом собственной жизни. Невада лишь обострила это чувство потери.
Мэрилин можно было считать какой угодно, только не равнодушной: сама боль взывала к жизни, сражалась в ней с ангелом смерти. Она была живым укором всем, кто не задумывался над этим.
Ситуация усугублялась общей политической атмосферой — прошло всего десять лет после окончания самой страшной войны, а два главных союзника в борьбе с гитлеризмом дошли до того, что готовы были вцепиться друг другу в глотку. Все это лишало жизнь смысла и усиливало грусть.
Гостеприимство Англии сразу бы улетучилось, вздумай я попросить политическое убежище. Я вспомнил о полицейском и о грубом допросе венгерской четы.
Суррей с его спокойным уютом, достатком, подстриженными живыми изгородями напоминал один из пригородов Нью-Йорка — Уэстчестер. Если я не был изгоем, то по истечении срока действия паспорта стану им. И, вернувшись на родину, предстану перед федеральным судом. По опыту тех, кого обвиняли в неуважении к властям, это грозило обернуться тюрьмой. Удивительно, насколько сейчас это мало меня интересовало — так, случайная информация.
Однажды ночью я долго не мог заснуть, вышел к Пирамидальному озеру и растянулся на берегу. Казалось, я попал в картину Дуанье Руссо — неподвижная низкая луна висела над огромным замкнутым пространством черной воды, а вокруг призрачно возвышались горы. Где-то в глубине плавала древняя доисторическая рыба. В стороне лежал остров с гремучими змеями. Все замерло. Я мог оказаться частью чьего-то сна, мог выпасть из него в пустоту. И тогда бы мои дети никогда не узнали, что произошло с их отцом. Кто мог объяснить этот мир? Как задать нужный вопрос? Лишь немигающее око луны знало ответы. Англия почему-то напоминала Неваду. Может быть, оттого, что я уловил грустную нотку в голосе изувеченного пилота со «спитфайера», когда он задавал мне вопросы? Хорошо, если бы так…
Я испытал чувство мелкого удовлетворения от того, что долго живу, подумав, что и имена двух видных законодательниц шоу-бизнеса, Гедды Хоппер и Луэллы Парсенс, уже мало что кому говорят. Обе журналистки-сплетницы выступали охранительницами, фуриями, патронажными матронами Голливуда в те времена, когда до распада на мелкие студии он существовал в виде мощной конфедерации около полудюжины влиятельных кинофирм, которые опутали щупальцами весь мир. Они защищали его порталы от грешников, повстанцев и космополитов, недостойных дышать тем же чистым воздухом, каким дышали явно апостолические фигуры вроде Луиса Мейера, Гарри Коэна, Джека Уорнера, Даррила Занука, Сэма Голдуина и других. Статьи двух дам ежедневно читали миллионы людей, проникаясь официальной установкой, что превозносить и кого ненавидеть. Все это было бы нелепо, если бы не разжигало страстей против реальных людей, вроде Чаплина, вынужденного уехать после провала фильма «Месье Верду», чем он был обязан своей связи с левыми и либералами.