Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Лет тридцать спустя, когда я в Центре Кеннеди ожидал, чтобы выйти на балкон для почетных гостей, все было совсем по-другому. В зал вошли, широко улыбаясь, президент и госпожа Рейган; начав обмениваться рукопожатиями с приглашенными знаменитостями — Исааком Стерном, Денни Кей, Линой Горн, Хуаном Карлом Менноти — и нашими женами, Рейган по ходу дела дал совет, как быть, когда за короткое время надо пожать сотни рук, чем он в этот день и занимался. Видимо, он с кем-то не договорил на эту тему и теперь, продолжая оборванный разговор, заставил меня вытянуть руку так, чтобы, обхватив ее, с внутренней стороны нажать указательным пальцем на мое запястье. Это давало ему возможность высвободить свою руку в любой момент. «Черт знает, что делать, когда все хотят с тобой поздороваться, особенно пожилые дамы, — рассмеялся он. — Эти могут просто на колени поставить». Это был иной мир, хотя не менее театральный, и раскрепощенная непосредственность американских манер контрастировала с обхождением королевы. Она вызывала намного больше восхищения — этот восторг, даже триумф, будучи сферой ее работы, позволял судить, сколь мало иных занятий выпадало на ее долю.
Во время съемок бывали недели, когда все шло хорошо. Я садился на велосипед и отправлялся за десять миль в Шеппертон, чтобы успеть в студию к концу рабочего дня и увидеть, как Мэрилин смеется и шутит с актерами. Ларри казался более озабоченным и не таким счастливым. Я перестал вести счет времени, надеясь, что, как только фильм будет упакован в коробку, мы начнем новую жизнь. Мне пришлось съездить в Штаты, чтобы провести каникулы с детьми, и я вернулся с ощущением, что все идет в гору. Ситуация, однако, стала меняться к худшему, и Ларри, похоже, желая отвлечь нас, пригласил в театр.
Появление с Мэрилин в Лондоне все еще было непростой задачей. Чтобы не сорвать представление, нас подвезли к служебному входу и посадили на наши места в темноте, когда занавес уже начал подниматься. Я не обратил внимания, что мы приехали смотреть, а Ларри почему-то не назвал пьесу, режиссера и исполнителей. У нас не было программок, и мы не успели разглядеть афишу у входа в театр, так что, когда занавес пошел вверх, я не имел ни малейшего представления, что предстояло увидеть. На сцене были декорации веранды роскошного особняка где-то на берегу Карибского моря. Я попытался вслушаться в реплики актеров, но их безупречная английская речь и сюжет, состоявший из одних слов без всякого действия, вскоре так убаюкали меня, что я едва боролся со сном. И зачем только Ларри привез нас сюда?
В какой-то момент я неожиданно понял, что ведущую роль исполняет Вивьен Ли, его жена. Вот оно что! Я прислушался, но с тем же успехом: пьеса казалась искусственной и надуманной, как цветок из стекла. В антракте я наклонился через Мэрилин к Ларри и спросил:
— Кто написал пьесу?
Его губы тронула усмешка, но он не ответил.
— Очень напоминает Ноуэля Коуарда, однако я не уверен. Чья это пьеса?
— Это «Пена Южного моря» Ноуэля Коуарда.
— Надо же!
— Да! — И он рассмеялся.
— Боже, что тут можно добавить!
— Ты уже все сказал!
Мы оба расхохотались. Не в силах скрыть разочарования в голосе, я спросил, кто ставил, ибо режиссура, на мой взгляд, была на редкость неудачна. Вивьен металась по сцене то вправо, то влево, то вперед, то опять назад.
Ларри снова помедлил и так же сухо усмехнулся.
— Интересно, кто все-таки ставил?
— Я.
Обхватив голову руками, я стукнулся о спинку переднего кресла, но наша дружба вынесла и такое. Постановка была частью его безжизненного прошлого и не вызывала эмоций, будучи не более чем картинкой былых времен.
Было тяжко видеть, как Мэрилин вновь впадает в раздраженное состояние. Она сердилась не только на Оливье, что он якобы к ней снисходителен, но и на Милтона Грина, с которым почти не разговаривала, и даже на самое себя. Я чувствовал, что поддаюсь ее настроению, однако ничего не мог изменить, так как прервать съемки было невозможно. Нараставшее, крепнувшее раздражение не внимало голосу разума. Стоило мне попытаться успокоить ее, она тут же усматривала в моих словах слишком банальный подход к ситуации. Действительно, ни один фильм, на мой взгляд, не заслуживал таких мучений: каждая сцена в буквальном смысле слова стоила ей жизни. Только позже я понял, в чем разница между актерским и писательским ремеслом: актер сам являет собой искусство, тогда как писатель может отойти от своего детища, предоставив его другим. Я все еще верил, что роль принесет ей большой успех, а она переживает, не понимая этого. Но Мэрилин потеряла покой и сон, и сильные снотворные только усиливали болезненное отношение к фильму.
Мы оба пребывали в прострации, каждый испытывал чувство вины, которое поглощало все остальные. Нам не удалось, как по волшебству, изменить жизнь друг друга, и мы остались какими были, если не стали хуже. Казалось, надежды не оправдались, Мэрилин не хватало сил противостоять распаду нашего союза — она, как всегда, жила без оглядки, не извлекая уроков. Все повторялось — надежды, разочарование, — и в итоге подозрительность ко всем, кроме Гедды и Паулы, которые поддакивали, одна из любви, другая из умело скрываемого честолюбия.
К тому времени она уже больше года наблюдалась у врача-психоаналитика в Нью-Йорке. Позже были еще два психиатра, сначала Марианна Крис, потом Ралф Гринсон, оба великолепные специалисты, беззаветно ей преданные. Но несмотря на все усилия, ветвистое древо катастрофы разрасталось — его питало чувство, что она от рождения проклята, вернее, отлучена. И здесь не помогали ни знания, ни иллюзии. Жизненный опыт приходил к ней в двух ипостасях — либо в первозданной чистоте, либо в низменных переживаниях. Она обожала детей и стариков — тех, кто, как и она, был беззащитен и безобиден. В остальных таилась опасность, которую можно было победить только откровенной, обезоруживающей сексуальностью, которая не допускает чувств, но одну женственную жертвенность. Это не могло продолжаться долго, ибо трудно выдержать такой накал. Почувствовать себя в безопасности, забыться она могла только в момент crescendo [19] . Волна спадала, и Мерилин с ожесточением ополчалась на самое себя, такую никчемную, отбросы общества. Отвращение к себе не давало спать, и опять появлялись таблетки — медленное самоубийство из ночи в ночь. И все-таки она жила надеждой, как рыба, всплывающая из морских глубин, чтобы увидеть свет, прежде чем вновь провалиться в бездну. Для тех, кто знал о ее печалях, эти переходы, как ничто другое, наверное, свидетельствовали о ее величии.
19
Нарастание ( ит.).
Однако Англия, похоже, смирила нас обоих.
Тем временем у меня произошло еще одно столкновение с правительством. Как-то утром я сидел в музыкальном салоне и работал над «Неприкаянными», которые сначала писались в прозе, когда увидел, что по дорожке к дому направляется полицейский в шлеме, с черным велосипедом. Он остановился у распахнутых французских дверей и заглянул, неожиданно ослепнув от темноты. Я встал, поздоровался.
— Скажите, вы господин Артур Миллер?
— Да. — Сердце екнуло от дурного предчувствия — наверное, что-то с детьми или с Мэрилин.
— Вас ждут в Форин-Офис, сэр.
— В Форин-Офис?
— Так точно, сэр.
— А где находится Форин-Офис?
— В Лондоне, сэр.
— Вы приехали за мной?
— Я получил распоряжение, сэр.
— Кто дал вам это распоряжение? На каком основании?
— Не могу знать, сэр.
Ситуация показалась настолько идиотской, что я подумал, не собирается ли он, желая доставить в Лондон, водрузить меня на велосипед, руль которого крепко сжимал обеими руками.