Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Порой наступали тревожные моменты, когда нельзя было определить, насколько адекватно восприятие Мэрилин. Однажды днем посреди всеобщего шума и гама, в краткий перерыв между съемками, незабвенная Сибел Торндайк, величайшая актриса нескольких десятилетий, обронила: «Эта малышка единственная по-настоящему знает, как вести себя перед камерой». Будто освещенные вспышкой, все подозрения Мэрилин рассеялись, попытки углубить незатейливую роль оказались достойными похвалы и оправдания, и вся беда была в том, что ее окружали сплошные посредственности и мелкие завистники, чтобы не сойти с ума, повторявшие: «Достаточно. Больше не надо». В этот момент показалось, будто я вижу актера, который, вместо того чтобы говорить мой текст, перефразирует его, и я вспомнил, что когда-то это уже чуть было не довело меня до белой горячки, как будто тебя окатили презрением, наступили на горло и над тобой хохочут идиоты. Пережив ее горе как свое, я смог, исполненный раскаяния, сесть рядом с ней и снова надеяться, что нам удастся все преодолеть и обрести внутреннее согласие. Блуждая в этой кромешной тьме в поисках чего-то реального, нетрудно было сойти с ума. Однако реальность вспыхивает, как птица, появляясь на ветке после долгого и утомительного перелета, а отнюдь не сгущаясь, как фантом, из воздуха.
Большое разнообразие в нашу жизнь вносила толпа репортеров, неотступно дежуривших у ворот около дома, то и дело курсирующих в сторону уютного сельского кабачка, находящегося неподалеку. Если в технике англичане заметно уступали американцам, а затем немцам и японцам, то этого нельзя было сказать об их журналистике: в газетах мы выглядели героями из романа нравов, ведущими между собой чинные беседы. Это была чистейшая фантазия авторов — безобидная, беззлобная идиотическая болтовня, появлявшаяся на страницах раза два в неделю. То я спасал Мэрилин от опасного падения с велосипеда, то Мэрилин в пол полосы наставляла венгерскую прислугу, как делать тосты, чтобы не пригорали, по ходу советуя изменить прическу.
Но как-то утром в газете промелькнул разговор, состоявшийся между нами несколькими днями раньше, причем почти дословно. Было жутковато читать отдельные бессмысленные реплики, которыми мы действительно обменялись. Неужели нас кто-то подслушивает? Неужели, устроившись в кабачке, кто-то удачно настроился на нашу волну?
Я поделился своими сомнениями с Ларри, и в доме появился агент Службы безопасности с киностудии, высокий, в плаще, с усами, в грубых башмаках и с раскатистым «р», характерным для Северной Англии. Не представившись венгерской чете и не снимая плаща, он устроил им в гостиной допрос, сверля леденящим взглядом. У меня все похолодело внутри при первых звуках его рыкающего голоса, в то время как он цедил сквозь стиснутые зубы, сохраняя усмешку, оттенявшую кровожадный блеск глаз.
Он начал без обиняков:
— Ближайший рейс на Будапешт в четверг. У вас временный вид на жительство и нет паспортов. Я обещаю, вы улетите на этом самолете и больше никогда не увидите Англию.
Побелевшие от страха супруги испуганно замерли с широко открытыми глазами. Он повернулся к мужу, который обычно обращался к нам очень вежливо, даже робко:
— Сколько вам заплатили, чтобы вы предали господина и госпожу Миллер? — Его душила ярость, раскаленным ветром дохнувшая венграм в лицо.
— Мы не могли знать…
— Не лги, подонок!
Я было решил вмешаться, поскольку не имел оснований их в чем-либо подозревать: полицейский их просто запугивал, выжимая признание. Но, энергично поднявшись с места, он вдруг мило улыбнулся мне, как воспитанный человек:
— Я думаю, это больше не повторится. — И, повернувшись к ним, обронил: — Или я не прав?
— Да, сэр, — в один голос проговорили муж с женой, радостно сделав неожиданное, хотя и вынужденное признание.
— Сколько вам заплатили?
— Пять фунтов, сэр, — недрогнувшим голосом ответил муж, хотя брюки на нем ходуном ходили.
— Что вы еще успели наболтать?
Женщина решила разрядить обстановку:
— Да ничего особенного, только…
— Вы у меня поговорите! Чтоб никаких «только»!
Она испуганно уставилась в ковер.
— Что еще может появиться в печати?
— Ничего, — сказал мужчина, но уже с отчаянием.
— Отлично. Пойдите к воротам и скажите, что, если хоть одно слово из ваших сообщений просочится в печать, вы в четверг вылетаете в Будапешт. Вопросы есть?
— Нет, сэр. Я сейчас пойду и скажу.
Больше в прессе не появилось ни слова. Меня поразил неожиданный переход полицейского от ярости к изысканной английской вежливости. Воистину империя должна была просуществовать не одно столетие, чтобы для ее охраны сложилась такая порода людей.
Почта ежедневно прибывала сумками, и это давало уникальную возможность взглянуть на английское общество. Кинозвезда такой величины, как Мэрилин, конечно, не может быть обыкновенным человеком, да разве определишь, кто она есть, если не обратиться к сверхъестественному; в воображении зрителя она не что иное, как своего рода воплощение всех ожиданий, и потому богоподобна. Публика выставляет ее под солнцем, стремясь сфокусировать лучи так, чтобы время остановилось, и ощутить ее жизнь как свою. Кто-то обращался к ней в письмах, как в учреждение, конфиденциально, прося денег на операцию, на выплату закладных, на образование. Могла прийти посылка с фекалиями или изношенная садовничья шляпа, которую ей завещал старый обожатель, любитель роз, находясь при смерти. И всегда эти вечно озадачивавшие вопросы о сексе и о замужестве. Около пятнадцати процентов из них были совершенно невинными, но иногда ей предлагали свои услуги, когда бесплатно, а когда и за мзду. Какой-то мужчина приглашал встретиться с ним и его «мальчиками» в шахте, другой звал на рыбалку на озеро в Шотландии. Пожалуй, наиболее проникновенные письма приходили от разочарованных женщин, которые хотели узнать, как им стать такими же неотразимыми, «как и вы», как будто она была фея, вся сияющая и прелестная, которой достаточно коснуться их кончиком волшебной палочки, как Билли Берк из «Волшебника Изумрудного города». Мэрилин редко пребывала в спокойном состоянии духа, чтобы просматривать мешки с письмами, поэтому Гедда показывала ей только те, которые могли растрогать или обрадовать ее, придумывая ответы, которые Мэрилин по собственному настоянию подписывала сама.
Но Гедда начала уставать от своих обязанностей. Причем не только потому, что Мэрилин становилась все нетерпимее к ней, но и потому, что ей было слишком больно видеть, как близкий человек постоянно пребывает в раздражении. Похоже, наступил момент, когда Гедда отказала ей в безоговорочной поддержке, которую оказывала. Она случайно обронила по поводу раздосадовавшей Мэрилин мелочи: «Ты думаешь, Ларри именно это имел в виду?» И почувствовала, что ловушка захлопнулась: отказываясь поддерживать каждую мысль Мэрилин, она рисковала, что ее обвинят в предательстве, и все-таки из принципа не могла больше разделять нездоровые иллюзии близкого ей человека. Она уехала домой до окончания съемок, но Мэрилин на всю жизнь осталась для нее поэтическим существом, воплощением сияющей женственности, чья власть над воображением мужчин радостно переживалась ею как месть за несправедливый удел всех женщин. «О дорогая, — говорила она, мечтательно глядя на Мэрилин в новом платье и поймав ее безукоризненно отточенную позу, — у тебя есть все!» — оставляя в стороне вопрос, почему та не могла быть счастливой. Но Мэрилин понимала, о чем она говорила, и обе хохотали, безнадежно покачивая своими светлыми головками в объятиях друг друга.
Казалось, я не мог ступить шагу, чтобы не ущемить интересы того или иного правительства: на этот раз канцелярия лорда-камергера сообщила, что пьеса «Вид с моста» не может быть поставлена в английском театре, поскольку Эдди Карбоне обвиняет двоюродного брата жены в гомосексуализме и в подтверждение, крепко обняв его, целует в губы. Несмотря на то что гомосексуализм был широко распространен, он все еще воспринимался как нечто запретное, и в 1956 году о нем нельзя было открыто говорить со сцены.
Этот конфликт мгновенно разрешил Бинки Бомонт, глава «Эйч-Эм Теннент», одной из наиболее активных и процветающих лондонских фирм по постановке театральных пьес, приняв не просто изысканное, но весьма выгодное, по крайней мере для него, решение. Частному театральному клубу по закону предоставлялись почти неограниченные свободы. И он тотчас превратил обычное коммерческое предприятие Театр комедии в Клуб театральной комедии, отчего цены на билеты возросли процентов на сорок, поскольку зритель непременно должен был стать сначала членом Клуба. Даже Бобу Уайтхеду, американскому сопродюсеру пьесы, не пришло в голову требовать свою долю с новой цены, пока об этом не стало уже поздно говорить. Когда он сообразил, Бинки ответил одной из своих улыбок, которых у него была уйма в запасе, — той, что я называю «английский проказник», — и отказал и Бобу, и моему агенту, настаивавшему на отчислении процентов в мою пользу. Бомонт был мне симпатичен своим безудержным честолюбием: что бы он ни финансировал, спектакль или концерт, это всегда должно было быть блестяще. Для него существовал только один зритель, и никакого многообразия человеческих пристрастий: как в елизаветинские времена, главное было завоевать его. На переговорах он всегда занимал жесткую позицию, но, похоже, любил театр, хорошие пьесы и понимал толк в актерской игре, стремясь, чтобы это тоже было выдержано на уровне. Бывало, он месяцами запускал по понедельникам в работу по новой пьесе, так как его труппы были разбросаны по всему городу. Когда я сделал ему комплимент, заметив, что нас привезли на премьеру в роскошных «роллс-ройсах», он обрезал: «Они из проката» (вне всякого сомнения, для того, чтобы прекратить всякие разговоры о процентах). Как продюсер он мог сказать «да» и запустить пьесу без предварительных консультаций — один из последних могикан, у которого были не только деньги, но и вера в собственный вкус. Ему, конечно, весьма повезло, ибо англичане были лучшие зрители в мире.