Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Он вздохнул:
— Арт’р, я могу надеяться, что ты не ввяжешься в эту идиотскую историю с Комиссией?
У меня не было оснований сомневаться, что он в точности передаст каждое мое слово, поэтому я пожал плечами и пробормотал нечто вроде того, что поступлю, как сочту нужным.
Он окончательно протрезвел и внимательно посмотрел на меня.
— Я хорошо знаю этих конгрессменов, Арт’р, мы с ними добрые друзья. Это неплохие ребята, они вполне могут понять. Лично я думаю, Арт’р, что они пригласят тебя на закрытое заседание без свидетелей, понимаешь? Кому надо, чтобы все это было прилюдно. Вообще, если надо, скажи.
На языке того времени это означало, что меня будут допрашивать не на открытом заседании, а при закрытых дверях,
— Я вообще против этой Комиссии, Спайрос. Какая тут может быть благодарность?
Перебив меня, он пробурчал что-то невнятное, я расслышал слово «Сократ», а потом он спросил:
— Ты наверняка читал его книги?
— Сократ! Сократа, Спайрос, приговорила к смерти точно такая же комиссия…
— Да, но ему хватило мужества сказать, что он думает, Арт’р.
На мгновение эта мысль ошеломила меня, пока я не понял, что он предлагает мне использовать слушание, чтобы открыто признать мои расхождения с левыми либералами. Своего рода атака с моей стороны, которая полностью передаст инициативу в руки Комиссии. В какой-то мере мне предлагалось сделать то, к чему принудили Одетса, заставив сожалеть об этом до последних дней жизни.
— Мне не нужна сенатская Комиссия, чтобы раскритиковать левых, Спайрос. Я вполне могу справиться с ними безо всяких помощников.
В глубине души я возблагодарил небеса, что работаю в театре, где не было черных списков. Будь я сценаристом, мне бы пришлось распрощаться с карьерой.
Поднявшись с дивана, он воздел указательный палец к потолку и постарался сделать вид, что сжигаем гневным осуждением, но, так как все было не впервой, его речь была лишена подлинного пафоса.
— Сталин, — завелся он, — распял греч’ский народ, Арт’р. Я знаю, о чем говорю! Греч’ская коммунистическая партия развязала гражданскую войну, пытки, убийства.
И он начал в сжатом виде излагать послевоенную политическую катастрофу Греции с ее конфликтами между правыми и левыми, во всем обвинив последних и все хорошее приписав первым. Но даже если бы я и знал в те времена о жестокости левых, это не изменило бы моего взгляда на проблему, которая в 1956 году стояла в центре событий: Комиссия попирала основные права американского народа, и с этим никак нельзя было смириться.
— Давай больше не будем на эту тему, Спайрос, я все равно не смогу это сделать. Мне несимпатичны эти ребята.
Не помню, что тогда привело меня в ярость и послужило спусковым крючком, но в его напористости было нечто, что заставило меня почувствовать, будто он загнал меня в угол. Вроде как пытался установить контроль над моей работой, а это было невыносимо. Я успел произнести одно или два предложения, как он все понял и, воздев руки вверх, пошел к своему плащу, переброшенному через спинку стула, пробормотав как это ни прозвучало невероятно: «Вот ты и есть Сократ». Он еще раз обнял Мэрилин, но теперь уже действительно печально, и я пошел проводить его до лифта. Когда двери открылись, он снова был полусонным существом, и последний взгляд, который он бросил на меня, прежде чем его глаза снова закрылись, был рассеянным, будто я случайный прохожий, повстречавшийся ему в коридоре, а он был не из тех, кто тратит эмоции впустую.
Когда я вернулся, Мэрилин потягивала виски, пребывая в некоторой неуверенности. Я почувствовал, что он растрогал ее, не столько доводами, сколько сочувствием, ибо в каком-то совершенно невероятном смысле действительно заботился о ней. Через несколько лет Скурас пригласил ее за главный столик, когда Никита Хрущев был в гостях на его киностудии, и представил ее как величайшую кинозвезду. Советский руководитель не скрывал, что очарован ею, и тоже понравился ей своей открытостью. Спайрос не преминул тогда в тысячный раз поведать эпическую историю о том, как они с братьями приехали в Америку, прихватив с собой несколько ковров, их единственный капитал. А теперь он стал президентом «XX век Фокс». Такова Америка, где у каждого есть свой шанс. На что Хрущев, поднявшись, парировал, что он, сын бедного шахтера, теперь стоит во главе всего Советского Союза. Мэрилин пришла в восторг от его ответа: Хрущев, как и она, был человеком со странностями.
Мы с мамой и Мэрилин сидели на скамеечке на станции Пен в ожидании вашингтонского поезда. Меня беспокоило, что поездка может стоить слишком дорого. Одних только официальных штрафов предстояло выплатить несколько тысяч долларов — б о льшую часть этих денег мне ссудили мои адвокаты и друзья, работавшие в конторах у Поля, Вейса, Уортона и Гаррисона. Мэрилин вела себя очень светски и независимо. Глядя на нее, я тоже старался держаться, поэтому мы оба вели себя неестественно, скрывая грусть, что часу не принадлежали друг другу с тех пор, как решили пожениться. Я вдруг возненавидел себя за то, что вверг ее в эту беду. Мама тоже изо всех сил старалась показать, что ничего не происходит, и обсуждала с Мэрилин ее наряды, отчего, я думаю, могла показаться ей бесчувственной. С пожилыми женщинами у Мэрилин складывались сложные и неустойчивые отношения: она то сентиментально боготворила, то по-черному подозревала их, улавливая недоверие к себе. К маме она относилась с нежностью, но сейчас между ними пробежала кошка и возникло какое-то глубокое темное раздражение. Однако, обернувшись с подножки вагона, чтобы помахать, я увидел их стоящими рука об руку, как неразлучная пара. Мэрилин помахала в ответ, придерживая высоко поднятый воротничок норкового пальто, чтобы защититься от зевак, готовых тут же превратиться в толпу. Ее жест напомнил о нашем стремлении уцелеть, существуя в двух непересекающихся плоскостях, — она могла быть серьезной, только когда принадлежала себе. Стоило ей попасть в фокус чьего-то внимания, она тут же начинала смеяться — этакая счастливая беззаботная блондинка.
В ожидании обеда мы пили аперитив в гостиной у Раухов в Вашингтоне, когда Оли, жена Джо, позвала его к телефону. Вернувшись, он рассмеялся задорнее, чем обычно. Гигант огромных размеров, он выглядел еще крупнее и выше из-за того, что носил галстук-бабочку. Джо Раух как адвокат, обладавший несомненными бойцовскими качествами, в свое время возглавлял организацию «Американцы в защиту демократии», своего рода либеральное лобби, куда входили такие люди, как Губерт Хэмфри и Эдлай Стивенсон. Джо — антикоммунист только потому, что страстно любит демократию. Идеология и даже философия интересуют его постольку, поскольку способствуют защите прав человека или пренебрегают ими. Он сторонник расширения американского влияния за рубежом, однако без двойственного подхода к «нашим» и просоветским диктаторам в отличие от тех, кто закрывает глаза на преступления одних и раздувает истерию по поводу других. Он непоколебимо верит в Билль о правах как гарантию демократических основ американского образа жизни. В его конторе по защите общественных интересов существует специальный отдел, где можно увидеть, сколько он потерял, пренебрегая коммерческой практикой.
Теперь он рухнул на обтянутый мебельным ситцем стул и, стараясь придать лицу серьезное выражение, сказал: «А что, если тебе завтра вообще не ходить ни в какую Комиссию?» И поведал, что только что звонил некий Фрэнсис Уолтер из Пенсильвании, член Палаты представителей, который завтра будет председательствовать в Комиссии, и предложил все отменить, если Мэрилин согласна обменяться с ним перед камерой рукопожатием.
Я рассмеялся, ибо, не знаю почему, не воспринял это всерьез. Хотя мог бы избежать многих печалей. Мы грустно покачали головами — насколько все в политике незатейливо. Прямо как в шоу-бизнесе — все не важно, была бы реклама.