Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Как-то в сумерки, к вечеру, мы с моими приятелями-ковбоями купили на выезде из маленького городка — восемь — десять домов — в крошечной бакалейной лавке на единственной застроенной улочке жилистые бифштексы. Бакалейщик подошел к мясной туше, которая висела за кассой, и отрезал нам мяса. Мы раскошелились на длинный ноздреватый батон белого хлеба и немного соли, чуть отошли и, разведя костер из веток сухого шалфея, поджарили на палочках мясо. Сдобренный шалфеем сок пропитал хлеб. Каждый из нас съел, наверное, по нескольку фунтов говядины — я ничего вкуснее в жизни не едал. Сытые, мы расположились около огня: встала луна, и оба приятеля приветствовали ее появление, как будто она была женщиной — с блуждающей улыбкой, которая свидетельствует,
Выпадали недели, когда они путешествовали в этих местах по кругу, обслуживая двух или трех женщин, которые их ждали в разных кроватях. Их отношение к ним почти всегда отличалось почтительностью. Эта земля была удобной лазейкой для тех, кто, слетаясь из разных штатов, собирался разводиться, и моих приятелей восхищало великое разнообразие людей. Будучи разведены, они сочувствовали тем, кто испытывал трудности в браке. Под этим небом, посреди вечных гор они научились понимать погоду, животных, друг друга. Но женщины всегда оставались загадкой. Уилл Бингем, ковбой, которому едва перевалило за сорок, оставил жену и шестилетнюю дочь, которую время от времени навещал, наезжая в небольшой городок на севере штата. Он вел замкнутый, независимый образ жизни, если не идеальный, то удовлетворявший его, но не переставал испытывать чувство вины за то, что бросил ребенка. В чувствительности некоторых из этих крепких мускулистых мужчин было что-то такое, что вселяло надежду. Я никогда о таком не читал, за исключением нескольких отрывков в забытом шедевре Фрэнка Норриса «Мактиг».
У меня кончились кое-какие продукты, и вместо того, чтобы ехать в такую даль, как Рино, я решил разыскать неподалеку в резервации индейский магазинчик. Он притаился в ущелье, в нескольких милях от озера. Это был универсальный магазин, перед которым возвышалась груда ржавеющего хлама, вплоть до перевернутых купальных будок, погнутых велосипедов, стиральных машин и остатков автомобилей от другой цивилизации. У пыльной дороги расположилась одинокая бензозаправка. Внутри пустого магазина у прилавка с едой индианка средних лет расставляла рядом с сыром, маслом и молоком самодельные мокасины. Я спросил, нельзя ли купить молока, хлеба, масла. Когда она задубелыми крестьянскими руками заворачивала мои покупки, из задней комнаты вышел индеец средних лет с брюшком, в мягкой широкополой шляпе, надетой задом наперед, и поинтересовался, все ли я купил, что хотел. Услышав ответ, он вскинул брови и спросил с радостной ухмылкой:
— Вы из какой части Бруклина будете?
Он двадцать лет прожил на Атлантик-авеню, работая маляром-высотником на мостах Джорджа Вашингтона, Нью-Йоркском и других; скопил денег и, вернувшись, открыл свою лавочку. Но почему-то чувствовал себя здесь не в своей тарелке и не находил места.
— Народ очень вялый. Ничего не хотят делать, чтобы им стало лучше, — озадаченно сокрушался он, выйдя проводить меня к машине, в которую я садился.
Прощаясь, я спросил, как его зовут.
— Мойша.
— Разве это индейское имя?
— Нет, но мое настоящее имя никто не мог выговорить, и в Бруклине меня все звали Мойшей. Поэтому магазин так и называется — Мойшин. Даже вывеску хочу сделать.
Неспешно отъезжая, я заметил в зеркале заднего вида, что из магазина вышла женщина и он, показывая на пыльную дорогу, стал что-то говорить обо мне — еще одном бруклинце. Он был возбужден, но, войдя в дом, наверное, опечалился, что покинул оживленную Атлантик-авеню. В Неваде чувствовалась всеобщая бездомность, в чем-то прекрасная, возможно, оттого, что накладывала на людей отпечаток пытливого любопытства, вместо самодовольства, характерного для таких тихих мест. Мне захотелось написать об этом.
Поскольку в Неваде я был обречен прожить безвыездно полтора месяца, то раз в неделю нелегально летал в Лос-Анджелес. Риск стоил того, ибо процедура была не более чем пустой формальностью, тщательно продуманной с целью заманить желающих побыстрее развестись и выкачать из них для местных юристов деньги.
Напряжение не покидало Мэрилин во время съемок «Автобусной остановки», но она стала помягче к Лоугану, проявляя чуть большую заинтересованность в том, чтобы сыграть удачно. Я весьма эгоистично полагал, что она справится с этим превосходно, и считал, что зря волнуется. Ее наставница Паула, жена Ли Страсберга, жила с ней в соседней комнате в «Шато Марон» и вела себя как доверенное лицо, ежедневно сообщая мужу в Нью-Йорк о тех трудностях, с которыми сталкивалась Мэрилин.
Паула показалась мне комическим персонажем мольеровского типа, но ее порой опасно заносило на поворотах. Она считала, что каждый актер, пусть, он всего лишь пару раз заглянул к Ли из любопытства или годами слушал у него курс, принадлежит Страсбергу, как выпускник Кембриджа навсегда остается его студентом. «Вы можете встретить наших повсюду», — заверила она меня, подразумевая, что их актеры снимаются по всему белу свету, хотя среди них, насколько я знал, были такие, кто провел в студии несколько часов. Дело дошло до того, что она назвала «одним из наших» знаменитого киношного художника по костюмам Жана Луиса, видимо полагая, что владеть иглой он научился у Ли.
Во время одного из моих приездов она крепко взяла меня под руку и потребовала, чтобы я прослушал пленку с записью лекции ее супруга об Элеоноре Дузе, легендарной итальянской актрисе, чью память он почтил незадолго до этого по случаю годовщины то ли рождения, то ли смерти. Она слушала голос, доносившийся из магнитофона, стоя рядом со мной с благоговейно сложенными руками, подняв подбородок и устремив взгляд в пространство.
— Большинство из ныне живущих полагают, что мы ценим Дузе как великую актрису, — начал Ли с ноткой тревожного напряжения. — Но мы поклоняемся ей совсем не за то.
Наступила долгая пауза.
«Действительно, за что мы поклоняемся Дузе?» — подумал я.
— Отнюдь не за то, — повторил он. — Есть много великих актрис, живых и почивших, отечественных и зарубежных. Многие актрисы создали на театральных подмостках образы, которым не угаснуть вовек. Это англичанки и шведки, немки и итальянки, голландки, испанки, француженки, актеры и актрисы разных стран и поколений.
В ожидании ответа на поставленный вопрос я действительно начал размышлять на тему, почему мы почитаем Элеонору Дузе. Бесчисленные вводные слова плодились, текли, разливались во всех направлениях, пока вопрос не увяз настолько, что потребовалось физическое усилие вспомнить: речь идет о Дузе. Лекция продолжалась минут двадцать.
Мэрилин слушала, затаив дыхание, ее благоговейный взгляд стал загадочно отрешенным. Разве можно было всерьез высказать, что я думаю о ее обожаемом учителе, который в моих глазах был воплощением виллиломеновской неуверенности в себе и пытался скрыть это, манипулируя фактами. Ее зависимость от него была слишком велика, чтобы я мог открыто выказать свое несогласие с его авторитетом: выдерни я у нее сейчас этот костыль, она бы рухнула. Да и кто я такой, со своими суждениями, когда весьма неплохие и умные актеры полностью доверяли ему? Единственное, что оставалось, — вслушиваться в бульканье звуков на пленке и не смеяться над Паулой, стоявшей навытяжку, пока мы пребывали в ожидании ответа на вопрос, за что все-таки любим Дузе. В этот момент меня тоже идеализировали, что было тяжело, как в свое время отсутствие оного, так что я вынужден был промолчать. Мы с Мэрилин все еще полагали, что мне не следует вмешиваться в ее дела, — в этом, казалось, не было необходимости, поскольку Грин отвечал за финансы, а Ли помогал ей обрести уверенность как актрисе. В их отношениях с Грином наступил просвет: они наконец договорились, что ей будет принадлежать пятьдесят один процент акций «Мэрилин Монро продакшнз», а ему — сорок девять. Это гарантировало ей контроль над выпуском продукции. К тому же Грин, чтобы разгрузить Мэрилин, занялся поиском новых проектов без ее непосредственного участия — это было нелишне, так как она решила поправить финансовые дела, выплачивая «Интернел ревеню сервис» налоги не со своих доходов, а с доходов фирмы. Ее снедала боязнь, что популярности хватит ненадолго.