Наполеон - исчезнувшая битва
Шрифт:
Я велел Савари передать Фуше: "Все мои заметки, инструкции, моя переписка... должны быть немедленно переданы мне". На что мерзавец преспокойно ответил: "Как жаль, что я не смогу выполнить желание Его Величества! Передайте императору, что я все сжег". После чего сказал в салоне Каролины (сестры императора*): "Да, я принадлежу к партии интриганов, но к партии жертв - никогда". Так мерзавец открыто намекнул, что все припрятал.
Я вызвал его в Тюильри и потребовал: "Отдайте бумаги". "Я их сжег... Конечно, это наивно. Куда осмотрительнее было бы их припрятать. Вдруг Вашему Величеству придет в голову со мной расправиться..." - так он посмел мне угрожать. "Вы играете с огнем, Фуше. Отдайте бумаги!" Мерзавец вздохнул и
Вскоре после моего брака произошло еще одно событие, которое следовало причислить к числу роковых. Я совершил непростительную ошибку: королем Швеции стал Бернадот. Старую династию Ваза шведы попросту изгнали из страны... И избрали Бернадота. Он был не только моим маршалом, он был и моим родственником. Поэтому шведы имели все основания думать, что я одобряю их выбор... Но Бернадот всегда был моим врагом! И не только из зависти. Мои невинные отношения в юности с его женой Дезире вызывали мрачную ревность этого человека, да и в ее душе со временем окрепла странная обида...
Я осмелился спросить императора: не следует ли подробнее рассказать об этом? В ответ услышал обычное:
– Про Дезире, конечно же, следует все вычеркнуть и оставить только: "Бернадот всегда был моим врагом". Его не покидало чувство, будто я перехватил его судьбу. Это он, оказывается, должен был стать вождем революционных армий и повелителем мира. На самом деле он был хорошим генералом - и только! Да и то не всегда. Несколько раз из-за его бездарных действий мы оказывались в трудном положении... Я не любил его, и он это знал и боялся, что я помешаю его избранию. Демонстрируя покорность, он пришел просить моего согласия. Он говорил, что примет корону, только если это будет приятно мне. Я сам был избран народом и не стал противиться воле другого народа. Я слишком часто бывал непозволительно великодушен для истинного политика. И забывал главное правило: "Врага можно простить, но предварительно его надо уничтожить".
И уже вскоре я узнал, что Бернадот тайно не исполняет условий Континентальной блокады... Но в это время я не мог его обуздать, я готовился к войне, которая должна была сделать всех их покорными! К тому же случилось радостное событие, непростительно затмившее для меня все: девятнадцатого марта моя Луиза родила! Перед родами доктор спросил меня: "Если случится что-то непредвиденное - кого спасать?" Разве я зверь? Я сказал: "Заботьтесь о матери". Но вот гром пушек возвестил Франции о рождении наследника! И я сказал, показывая его придворным: "Вот он, истинный римский король!"
Никогда новорожденный в колыбели не был окружен таким сиянием славы. Все короли Европы спешили поздравить! А сколько знаменитостей... и самых простых людей прислали поздравления! Одно было особенно мне приятно - от князя Харцфельда, которого я когда-то помиловал. Он стал теперь посланником короля Пруссии при моем дворе...
Напишите, что в это время я всеми силами старался избежать войны. Я отправил Коленкура в последний раз переговорить с "моим братом" - русским царем. Я велел без обиняков заявить царю о том, что сами русские, почти открыто не желающие поддерживать Континентальную блокаду, вынуждают меня думать о войне. Я велел передать Александру: "Император созывает съезд своих союзников в Дрездене. Все монархи Европы приедут поклониться императору. Это будет съезд ваших многочисленных будущих врагов. Их солдаты, поверьте, составят невиданную армию..."
Коленкур все добросовестно изложил. Но хитрый византиец полез в амбицию, заявив: "Если ваш император первым вынет шпагу, я вложу ее последним!" Он повторил слова, которые я
Но я заставил себя внимательно выслушать Коленкура. И не поверил в выдержку этого женственного царя. Я предпочел считать сказанное хитростью византийца - человека фальшивого и слабохарактерного. Мне казалось, что он попросту боится своих бояр... боится, что они, теряя из-за блокады свои богатства, в конце концов попросту убьют его, как некогда придушили его отца. И оттого он вынужден мне угрожать. Ведь его армия - все те же русские солдаты со своими никчемными генералами, которых я бил при Аустерлице и Фридланде... Две-три таких победы - и всевластные бояре заставят его просить мира. Я считал, что русские лишены испанского патриотизма - недаром все их вельможи говорят по-французски, недаром русским все страны кажутся лучше той, где они родились, и оттого они готовы месяцами жить в Париже!..
Все это я высказал Коленкуру. Он молча поклонился. Я не убедил его. Но я отнес это на счет его привязанности к Александру... И Фуше, который нынче лжет, будто остерегал меня вступать в битву с русскими, на самом деле тоже тогда молчал. Только сказал в чьей-то гостиной: "Карл Двенадцатый похоронил свою славу в этой дьявольской стране".
Это был все тот же голос наших богачей. Я знал: эти сытые коты не хотят более ловить мышей. Но моя судьба иная! Что мне слава и все богатства, коли моя мечта не свершилась?! Только когда я объединю все народы Европы и Париж станет подлинной столицей мира, я смогу закончить свою войну! Я верил, что варварские народы суеверны и примитивны. Достаточно одного удара в сердце империи, достаточно занять священную для них Москву - и вся эта слепая, бесхребетная масса покорно падет к моим ногам.
Итак, я принял решение. Рано утром я вызвал в Сен-Клу министра военного снабжения и сказал: "Я решился на величайшую экспедицию, но для нее мне нужны фургоны, множество фургонов, чтобы переправить на большие, нет, на огромные расстояния, причем в разных направлениях, небывалые массы людей. Поезжайте в Тюильри, там в подвалах лежит четыреста миллионов золотом. Не останавливайтесь ни перед какими расходами...
– И, чтобы он все понял до конца, я добавил: - Отправным пунктом моей экспедиции будет Неман. Но об этом не должен знать никто". Мне показалось, что он побледнел. И этот тоже не хотел большой войны!..
В Дрездене я собрал зависимых от меня властителей Европы. Тридцать монархов приехали поклониться мне. Прусский король и австрийский император, немецкие князья - все стояли с обнаженными головами, а я - в треуголке с кокардой Французской республики. И вдруг я подумал отчего-то: "А ведь это в последний раз! Ты будто решил напоследок явиться миру во всем своем блеске и могуществе..." Об этой не снятой мною треуголке много писали. На самом деле я сделал это не нарочно. Я был занят своими мыслями и заботами. Обо всех этих жалких монархах я попросту не думал. Я завоевал это право - не думать о них... Я продолжал мучительно размышлять о войне с Россией.. Все было так ясно, но что-то мучило... Тревожили последние события, доказывавшие, что судьба начала отворачиваться от меня...