Наполеон - исчезнувшая битва
Шрифт:
В ночь на пятое июля в ужасную грозу, под беспощадно хлеставшим ливнем, я форсировал Дунай. Я вымок до нитки, но после удушающей жары последних дней это было даже приятно... На следующий день мои войска развернулись у Мархфельда. Не ждавший меня здесь эрцгерцог Карл торопливо отступил к Ваграму. Там и должна была произойти решающая битва. Эрцгерцог расположил свои войска так, чтобы зажать меня в тиски обоими флангами своей армии. Против левого крыла австрийцев я выставил корпуса Удино и Даву. Против правого - Бернадота и Массена...
Главные силы - победоносную Итальянскую армию и мою гвардию - я оставил в резерве... Маневрируя, я все время перебрасывал их на самые уязвимые участки сражения, когда судьба боя висела на волоске, и они
Двенадцатого июля ко мне явился князь Лихтенштейн, адъютант императора Франца. Я принял его нарочито мрачно. Австрийцы просили перемирия. Я сказал, что не я начал эту войну и оттого вынужден их наказать за коварство и злонамеренность. "Я знаю - ваш государь хотел встретиться на моей могиле с другими государями, моими врагами. Но, как видите, им пока придется повременить. Сообщите императору, что все города, куда вошли мои солдаты, остаются в моих руках. Это залог, пока не будет заключено перемирие..." Он испуганно согласился со всем. Кампания была закончена.
Тогда же я узнал и о тупости моих офицеров. В день битвы при Ваграме они арестовали Папу. Все наши несогласия с ним происходили во многом потому, что Святого отца натравливали на меня кардиналы. Арестовать следовало их, и прежде всего - главного папского советника, зловредного кардинала Пакка, а Папу надо было задобрить и оставить в Риме... Что делать, мои солдаты не мастера сложных интриг... и генерал Роде (которому нужно было добиться от Папы только признания аннексии папских владений) повел себя, как слон в посудной лавке. С отрядом жандармерии он вошел в Квиринальский дворец и после пары часов тщетных уговоров сообщил мне в Вену, что так как Папа не захотел подписать одобрение аннексии, они его арестовали. Причем, как мне потом рассказали, генерал долго извинялся перед Папой, говорил, что он верный католик и сын Римской церкви, но приказ есть приказ (то есть, как часто бывало, свалил всю вину на меня). Мне же в этот момент было не до Его Святейшества - я готовился к заключению мира с австрийцами. Я попросил Роде продолжить переговоры с Папой. Все это свелось к тому, что генерал еще раз попросил Папу одуматься и отказаться от владения Папской областью. Но он, конечно же, не одумался, и его повезли в изгнание.
Итак, на "религиозном фронте" все свершилось. Моя армия заняла Рим, Папу и кардинала Пакка увезли из Вечного города... В Италии, Испании да и во всем католическом мире арест понтифика вызвал, конечно же, осуждение. Во Франции взбунтовались еще вчера покорные епископы, которые все были у меня на жаловании (религиозные газеты печатали военные бюллетени куда чаще, чем жития святых, и прославляли мою армию, называли ее "небесным воинством"). Но обратного пути не было.
Да, история с Папой была еще одной моей ошибкой... я теперь постоянно делал ошибки. И сам с удивлением чувствовал это.
Папу доставили в Савону, где он пробыл два года, с радостью играя роль затворника. Сам стирал свой подрясник и все время молился, устрашая охранявших его солдат. В июне одиннадцатого года я решил поселить его в Фонтенбло. Я все еще надеялся с ним помириться и перенести папский престол в Париж - новую столицу мира. "Столицей мира" Париж окончательно должен был стать после победоносной русской кампании... В том, что она случится, я уже тогда не сомневался.
Свое сорокалетие я встречал в Шенбрунне. Когда-то в этот день папа хотел канонизировать Святого Наполеона.
В Шенбрунн я пригласил прекрасную панночку и день рождения провел в ее объятиях... и узнал, что она беременна! В очередной раз я понял - бесплодна Жозефина, со мной все в порядке... Я был обязан серьезно подумать о судьбе самой могущественной династии Европы, под чьим владычеством должна была вскоре объединиться европейская цивилизация.
А пока я составлял мирный договор с Австрией. Я умел не только побеждать, но, что не менее важно, пользоваться победами. Мир, который я предложил, душил Австрию контрибуциями и потерями земель. Я прилично пощипал глупого Франца за самонадеянную подлость. Вдобавок, теперь он не имел права держать армию более чем в полтораста тысяч... Всё это озлобило не только будущего тестя.
Накануне подписания договора я принимал парад в Шенбрунне. Венцы любопытны, и на площади собралось огромное число зрителей. Сидя на коне, я увидел, как, рассекая толпу, ко мне начал протискиваться молодой человек с прошением в руках. При этом он неумело прятал что-то под сюртуком. Да так неумело, что даже я это заметил. Благодушие охраны, избалованной покорностью населения, привело к тому, что его схватили совсем рядом с моей лошадью. Оказалось, сей Брут прятал под одеждой огромный кухонный нож, которым собрался поразить меня. Я велел подвести его ко мне. Он оказался сыном протестантского священника. При обыске на груди у него нашли портрет очаровательной девушки. Он был напуган, но взял себя в руки и заговорил решительно и вызывающе: "Да, я хотел убить вас". Я спросил его: "Неужели вы способны на подобное преступление?" "Убить вас - долг, а не преступление, ответил он.
– Ибо вы причиняете великий вред моей стране". Он был совсем мальчик, сумасшедший идеалист, как и положено в юности одаренному человеку. Я решил его помиловать: "Ладно, просите прощения, и я вас отпущу".
– "Мне прощение не нужно, я и сейчас жалею, что не убил вас". Я указал на портрет очаровательной девушки: "Одумайтесь! Ведь если я вас помилую, как это обрадует ее!" - "Ее обрадует, если я вас убью! И я вас убью!"
И мне пришлось... Его образ потом преследовал меня... Я был в зените могущества и славы, но уже чувствовал: близится что-то ужасное...
Я приехал в Тюильри. В Париже гудели колокола и гремел салют в честь моих побед. Но я был раздражен... точнее, опечален тем, что обязан был теперь сделать. После этого покушения я окончательно понял - наследник необходим Франции... Еще раз повторю: не я придумал развод. Все вокруг требовали: мои сестры, не любившие Жозефину, Фуше и Талейран, хорошо к ней относившиеся... Прежде я говорил обоим негодяям: "У меня человеческое сердце, я не могу выгнать женщину только за то, что поднялся выше... что у меня обязанности монарха". Но теперь пришла пора признать - они были правы. И тогда мне пришло в голову то, о чем я подумал еще в Шенбрунне, в объятиях панночки...
Император остановился.
– Про панночку мы все уберем. И про ее беременность тоже... Оставим лишь: в Шенбрунне я начал думать о будущем династии Бонапартов... и о побежденной Австрии. Точнее, о ее правящей династии - Габсбургах. Древнейшая династия Габсбургов - вот кто мне нужен! Мария Луиза, дочь Франца, сумеет подарить мне сына! Мать Марии Луизы родила десять детей, а ее бабушка семнадцать. В этом роду женщины были плодовиты, как крольчихи. И я сказал: "Вот матка, которая нужна Франции". К тому же мне нужен был могущественный союзник, которого связала бы со мной не только кровь на поле боя, но и кровь в жилах будущего младенца... Это стало бы упрочением династии Бонапартов в глазах Европы!