Итак, халифат возник, чтобы заполнить пустоту потери. Прошли соответствующие двенадцати главам Книги триста лет, и что же – скажите, во имя всего святого! – случилось с этим институтом? Пропасть между нравственной высотой идеального халифата и низостью реального ужасает. Не то чтобы тут была какая-нибудь историческая аномалия, нет, перемена произошла в соответствии с законом свершения: «Власть развращает». Но куда же теперь делся человеческий идеал, общественный идеал? Придав книге историческую форму, я ввел несколько собирательных персонажей пророка, Халифа, Визиря и Дервиша. Они особенно информативны в отношении своего времени, а их притязаниями означены отдельные этапы исторического становления от утверждения общественной религиозности до упадка в эпоху разобщенности религиозности индивидуальной.
Язык меняется от архаичного к простому в соответствии с переменами в интеллектуальной атмосфере, что согласуется с аналогичными переменами на Западе в промежутке между XVII и XX веками: иконоборческий пуританизм, потом роскошь, аморальность и рациональное просвещение, затем восстание интуитивизма против рационализма, пренебрежение к деньгам и другим абстракциям, исчезновение политического истеблишмента, отчаяние и разочарование, породившее то, что Шпенглер назвал «второй религиозностью». Прием перефразировки стихов Корана библейским языком, возможно, может быть оправдан тем, что обращение к благочестивым фразам из Священных Писаний было столь же характерно для прошлых эпох, как и нашей. Придется ли нам в ближайшее столетие испытать катастрофические войны, встретиться с катастрофической некомпетентностью и катастрофической развращенностью – еще только предстоит узнать. Время, как сказал Человек из Маарры, – это длинная поэма,
написанная размеренной рифмой, но Поэт никогда не использует одну и ту же рифму дважды.
Роль пролога в повествовании об исламе играет вводная глава, представляющая языческую Северную Аравию. Все здесь выглядит расплывчатым, смутным, слышится звон мечей, глухой стук копыт, на фоне невнятного бормотания раздаются крики и громкое бахвальство.
Этому хаосу Мухаммед придал религиозную и социальную форму. Члены кланов, одинаково неистовые как в племенной верности, так и в распрях, делились на бедуинов-кочевников, разводивших верблюдов и лошадей в пустыне, и поселенцев, занимавшихся земледелием в оазисах или торговлей в небольших городах. Некоторые из кланов были обращены в иудаизм, немногие – в христианство; большинство же, по языческим обычаям, поклонялись камням, водоемам, деревьям и небесным светилам. Их благородство проявлялось в защите слабых, их слава – в безумии и ярости мести, в минуты обольщения и безрассудной щедрости, их глубочайшие мысли были о красоте рода и мимолетности счастья и величия. В этой среде родился Мухаммед. Были те, кто истолковал его откровение как призыв к завоеваниям, основанию городов и развитию искусств. И была в то время такая свобода, на которую с ностальгией взирают искушенные потомки.
Ваша дорога лежит перед вами. Ваас салам.
Примечания
Цитаты из Корана напечатаны курсивом, за исключением случаев, когда указан источник цитаты.
Арабские имена: Абу означает «отец». Ибн означает «сын». Типичное имя Абу Мухаммед Амр ибн Зейд состоит из почтительного обращения (Абу Мухаммед), личного имени (Амр) и имени отца (ибн Зейд). Имя отца в последнее время взяло на себя функцию фамилии. Иногда встречаются указания на место рождения и профессию (Багдади – из Багдада; аль-Хасиб – счетовод).
Денежные единицы: дирхем – серебряная монета, весом в три грамма. Динар – золотая монета, весом в четыре с четвертью грамма. Дирхем условно можно отождествить с долларом, а динар с десятью долларами.
Даты: мусульманское летоисчисление ведется с хиджры (Исход пророка из Мекки в Медину в 622 г. н. э.). Мусульманский год состоит из двенадцати лунных месяцев, что примерно на три сотых доли меньше нашего солнечного года.
Пустыня
Доблесть и невежество арабов до Мухаммеда
Все вокруг нас – безжалостная пустыня; голый, черный, блестящий берег, состоящий из вулканической лавы. Несколько зеленых ростков полыни на острых каменных выступах распространяют смолянисто-сладкий аромат под иссушающим громадным солнцем…
Бескрайняя равнина и наносы, состоящие из ржавых и голубоватых базальтовых глыб… Твердые, тяжелые, как железо, и звучащие, как колокол, породы. Отполированные песчаным ветром пустыни, породы блестят на солнце.
Это страшное, непригодное в глазах европейца для жизни место и есть добрая бедуинская земля – вотчина отважного Моахиба. Здесь, где здоровый, разреженный воздух, посреди своих обильных стад живут крепкие и грубые горцы-бедуины.
Мы едем дальше по горной дороге вдоль остатков сухой кладки стен, чего-то вроде брустверов и небольших укрытий, похожих на загоны для овец, которые строят пастухи для защиты от волков в горах Сирии. Кроме них встречаются небольшие постройки, напоминающие усыпальницы, поднятые на поверхность земли. Есть и другие – насыпи полукруглой формы, возможно курганы. Кочевники говорят, что это знаки, указывающие, где раньше были источники, но старые знания утрачены. Если я об этом спрашиваю встречного бедуина, он бесстрастно отвечает:
– Дела прежнего мира, до правоверных.
* * *
Остановитесь здесь и плачьте об одной незабываемой любви, о старом [2]Лагере в краю песков, раскинувшемся от Кустарников и до начала Разлива,От Долины до Высот. Эти знаки не исчезли пока еще,Хоть все уносится обратно на север и на юг.Взгляни на белых ланей след, рассеянный в дворах старинных,И пятна от чернил, похожие на перца семена.Двое, едущих верхом со мною, держатся поближе к стороне моей:Так как? Ты примешь ли от горя смерть свою, о человек?Неси же до конца ты то, что долженНести.Обоим вам рассказываю я – для этих слез я больше подхожу —Найти где место среди этих стен крошащихся мне,Чтоб выплакаться?История стара как мир – такова же, как и другиеДо нее. Все то же, и снова с нею в Месте мы Раздора.Вставали женщины, когда их аромат был сладок,Как предрассветный бриз, сквозь ветви дующий гвоздики.Я так страдал из-за любви, так сильно, что текли слезыПо груди моей, и пояс взмок от плача.И все же – были женщины и у меня в счастливые, хоть редкие деньки;И в лучший из всех дней, во дворикеВошел я в паланкин ее и в паланкин двоюродного брата моего.– Несчастный, нужно мне идти! – она сказала. – И спасибо тебе! —Наклонялся паланкин и вместе с нами качался —Спустись, Имрууль-Кайс! Верблюд рассержен будет!А я: «Продолжай – останься – расслабься – и ослабь узду —Ты никогда меня не сбросишь; я снова буду вкушать вот этот плод;Оставь, ведь голова есть и у зверя; о нем не беспокойся – вместе мы сейчас.Продолжай и давай приблизимся к плоду любви! Сладки уста твои,как яблоки.Я ночью приходил любить тебя, но ты была беременной или кормила дитя».Я смог заставить женщину такую забыть ребенка годовалого,Пока не закричал за нею он. Вполоборота повернулась она к нему,Но бедра подо мной лежали тихо.Однажды не исполнила она мое желание на дюнеИ, давши клятву, поклялась, что сдержит клятву…Сами орешки белой девственности, запретные в скорлупках,Сколько б ни играл я ради удовольствия и ни проводил время в играх.Той ночью мимо я прошел надсмотрщиков,наблюдавших за палатками своими,Мужчин, которые бы пригласили меня лишь затем,Чтоб славу обрести моим убийством,В час, когда на небе ночи ярко мерцают Плеяды,Похожие на пояс, усыпанный камнями драгоценными и жемчугом;В такой час пришел я; она уже почти совсем разделась, ко сну готовясь,Переодеваясь за ширмою шатра.– Богом клянусь! – она мне прошептала. – Нет оправдания тебе!Теперь я знаю, что, и увядая, ты будешь столь же необуздан.Дальше пошли мы вместе; я вел, она тащила за намиВышитый низ мантии, который заметал следы все.Когда прошли мы мимо огороженных дворов, пошли мы прямоВ сердце пустыни, волн и вздымающихся холмов песочных.Я голову ее привлек к своей, и она, касаясь локонами, прижалась ко мне,Стройная, но мягкая в лодыжках даже.Талия ее тонка, и бел слегка округлый живот,А кожа чуть повыше груди сверкает зеркалом отполированнымИли жемчужиной из первой воды, слегка позолоченной белизной,Питающейся из водоема чистого, не замутненного ногами мужчин.Дивных волос каскад на голове прекрасной – черных-черных,Густых, свисающих, подобно гроздьям фиников на пальме.И вьющихся и, кажется, ползущих вверх к макушке,А там сплетающихся узлом и рассыпающихся взрывом локонов;Маленькая талия ее податлива, как узда загнутая;А икры бледные сравнимы с тростником под тенью пальмы.Как часто предостерегали о тебе меня, с жестокою враждебностьюИль утомительною мудростью! В ответ советовал я всемлишь поберечь дыхание.Сколько раз в жизни ночи накрывала меня огромная морская волнаПокрывалом густым, испытывая болью, какую только мог я выдержать,Пока я не кричал, когда уж сил не оставалось.И все же казалось, что не иссякнет никогда сей сладкий час.О Ночь! Ночь! Длинная! Прояснись к рассвету,Хоть и неутешительно, ведь ты тоскуешь о приходе дня.Как совершенно твое искусство, ночь! Твои неисчислимы звезды —Надежно ли привязаны они к какой-то вечной бесконечной скале?Я беру мешочек для воды из кожи и ремнем креплю к плечуКрепко – как часто! – безропотно, мягко к такому седлу,Пересекая впадину, схожую с низиной, лишенной звезд.Неужели я слышал волка-расточителя, который проиграл своиЗавывания сокровенные все.И если б он завыл: «У-у!» – я бы ответил: «Мы совершили сделкужалкую и неудачную,Чтоб выиграть, коль сохранил ты столь же мало, сколь и я;Что б мы ни получали, ты и я, мы упускаем это;Все, что нам принадлежит, стремится к исчезновенью.Не найдется никогда людей столь процветающих,Сколь осчастливливает процветанье нас двоих.Довольно! Взгляни на молнию, мерцающую в дали небес, там,Где густое облако, подобно рукамскользящим, свившимся и взгромоздившимКорону из волос или огонь, по нити бегущийС проливающимся маслом лампы, наклоненной рукой отшельника.Так мы сидели между Темною Землей и Мелким Лишайником,И долго смотрели на лик грозы, и далекой она казалась:Правый фланг дождя над Ущельем висел,Левый – над покрывалом сверкающим, а дальше увядал.Вниз, вниз отправился на Рощу воду лить,Так что огромные деревья к земле пригнулись.Такой поток струился над Нижними скалами,Что белоногие олени убежали с пастбищ всех;А в Тайме ни одна пальма не поднялась, когда все завершилось.И башня ни одна не устояла, кроме той,которая заложена была в твердой скале.Лишь выстояла впадина пустая в этом шторме,Подобно старику высокому в серо-полосатом плаще.На рассвете следующего дня пик Встреч Холма, разрушенныйИ окруженный водой, был не больше головки прялки.Шторм рассеял его по всей Равнине-Седлу,Как торговец, прибывший из Йамана, сбрасывает свои товары.И птицы небольшие предрассветные пели вдалекеПо всей горной стране так,что напоминали пьяниц, обезумевших от пряного вина.А испачканные грязью, тонули звери дикие,напоминая корни морского лука,В ту ночь, лежа в долинах, где потоп обратился в отлив.
2
Здесь и далее перевод стихотворений с английского языка Н.В. Догаевой-Розман.
* * *
Если позволяет она тебе любить себя, мужчина, прими утехи полностью;Но никогда рыданий не души, в тот миг, когда уйдет она.Разве не сладка и не нежна она? Подумай же тогда,что в какой-то день другойКакому-нибудь другому мужчине повезет найти ее столь же сладкой,сколь и нежной.Дала ль она обет в том, что разлука не разрушит никогда присяги верности?Глупец! Кто верил верности с окрашенными красным кончиками пальцев.Смотри, вот человек, который не считал,хотя б однажды, усилий-мук трудов!Человек дерзаний множества, и целей, и путей!Весь день напрасно едет он; а вечером вернется другим —Одиноким, едущим верхом на неоседланной Тревоге и приводящим Смерть;Опережает Ветер он в конце концов, хоть Ветер и несется мимо стремглав,Ведь порыв подует и ослабевает, а он не прекращая скачет.Наконец сна игла зашивает его глаза, но нужен ему не страж,Который закричит, как осторожный человек от неустрашимости:«Пробудись!Восстань от сна, чтобы увидеть первого из движущегося отряда,Стоящего и извлекающего лезвие тончайшее, от заточенности яркое!»Видеть, как вышибают ему грудину, – все равно что смотретьНа челюсти в Погибели ревущем смехе.Пустыня дорога ему; и путешествует он там,Где Млечный Путь над головою шествует его.Человек подобен солнцу зимнему, покаСияет Сириус; потом уж темный и холодный.Тонкий профиль, худощавый, но не от бережливости:Он Отдающий человек, Сердечный, и Отзывчивый, и Гордый.Он с Осмотрительностью вместе путешествовал,И там, где он приостанавливался и делал привал,Осторожность оставалась стоять с ним рядом.Длинные вьющиеся волосы и изысканная гордость,Но вел борьбу, как волк голодный.Два вкуса у него: меда и желчи;И знали все лишь его горечь иль сладость [3] .
3
Имрууль-Кайс.
Гибель воина Рабиа по прозвищу Длинноволосый
Рабиа заметил вдали облако пыли.
– Скачите вперед! Скорей! – крикнул он женщинам, бывшим с ним. – Я не думаю, что это друзья преследуют нас.
Я подожду здесь, пока уляжется пыль, и выясню, кто это. Если это враги, я нападу на них из-за деревьев и увлеку их за собой. Мы встретимся на перевале Газал или Усфан в Кадиде. Если мы там не встретимся, то, по крайней мере, вы доберетесь до нашей страны.
Рабиа вскочил на коня и поскакал навстречу неизвестности. Он показался из-за деревьев, и преследователи бросились за ним, будучи уверенными, что женщины недалеко. Длинноволосый был искусным лучником, и его стрелы заставили врагов, остановившись, позаботиться о своих мертвых и раненых. Он пришпорил коня, догнал своих женщин, и они вместе понеслись еще быстрее. Но люди племени сулайм не отставали. Тогда он повернулся к ним лицом снова. Так продолжалось, пока не закончились стрелы. На заходе солнца они достигли страны Кадид. Но лошади, черные от пота и пыли, и люди, горящие жаждой мести, были уже близко. Тогда он повернул еще раз, и много врагов полегло от его меча и копья, но тут Нубайша, сын Хабиба, вонзил свой дротик ему в грудь.