Народная Русь
Шрифт:
Как проник дитя-человек в эту тайну тайн мироздания, какими глухими-извилистыми тропинками вышел он на этот прямой-светлый путь, — покрыто туманом неведомого. Но только шел этим путем богатырь-младенец, — каким поистине был народ русский на заре своей государственной жизни, — и сам того не сознавая, к побережью беспредельного моря Бесконечности, над которым воссияло для него пресветлое солнце веры Христовой, проникшее своими лучами во все потаенные уголки его младенчески-простой — хотя и затемненной-запуганной призраками грозных преданий — жизни. Смутное представление о том, что бытие человеческое не ограничивается кратковременным существованием на земле, а бесконечно продолжается за гранью смерти — в таинственной области незнаемого-неведомого, встретило желанный ответ в новой, принесенной «из-за теплых морей» вере. Эта последняя нашла в своих простодушных последователях подготовленную веками постепенного саморазвития плодородную почву, воспринявшую всю ее сущность и сроднившую ее — путем духовного перевоплощения — со всеми наиболее светлыми сторонами былого-стародавнего. Древнее суеверие было слишком жизненно, чтобы отпасть разом — подобно струпьям страшной болезни при исцелении от нее, новая вера, воспринятая народным духом, явилась слишком всеобъемлющею и всепрощающею, чтобы отсекать от своего здорового тела больные, но не наносящие ему особого вреда члены. К тому же, и самая болезнь, — какою
Земная жизнь представляется воображению народа-пахаря неоглядной нивою, по которой — сменяя одна другую — проходят толпы сеятелей. Засевают они распаханную предшественниками ниву, а сами все идут да идут вперед, скрываясь с глаз все надвигающихся новых сеятелей. Что посеет человек, то и пожнет: как проведет свою земную жизнь, такое и воздаяние получит сеятель жизненной нивы — «на том свете», за порогом смерти. «Сеешь живучи, жнешь умираючи!» — изрекает простодушная мудрость народная, проникновенным взором вглядывающаяся в повитую туманом неведения, манящую к себе и в то же самое время пугающую своей таинственностью даль, отверзающую для одних врата райского блаженства, а для других — открывающую муки ада. Многое-множество сказаний сложилось в народе про эту даль — сказаний, причудливой вязью переплетших христианские откровения с преданиями суеверной старины. Народное слово — этот чудодейный родник воды живой, сам собою выбивающийся из потаенных недр жизни — запечатлело в своей бездонной глубине сказания, отражающие в себе многовековую работу мятущейся, сбивающейся с прямых путей, но все же неуклонно-неизменно стремящейся к свету, затемняемой, но не затемненной, стихийной души тяжким житейским сумраком прозорливой.
«Жив Бог, жива душа — моя!» — в каком-то пророческом одушевлении восклицает русский народ-сказатель, для которого — по его же собственному изречению — живое слово неизмеримо дороже мертвой буквы. Смерть, представляющаяся мысленному взору людей иного духовного склада грозным чудищем, приводящим в ужас своим приближением, для истинно русского человека не так страшна. Преемственно связанный с духовной жизнью отошедших в иной мир родственных ему по крови и по мировоззрениям поколений — русский пахарь привык встречать смерть лицом к лицу, без чувства особого страха, благодаря тому, что в нем слишком живуче яркое, как весенний солнечный луч сознание, что это — лишь один шаг в загадочную область вечного бытия. «Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» — говорит он, смотря прямо в глаза роковой неизбежности, — хотя тут же и оговаривается, что: «На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь!» Нравственная смерть, смерть духа — не в пример страшнее для этого богатыря трудовой жизни, чем смерть, разрушающая тело. «Живому сердцу нет могилы!» — гласит живучая молвь народная, без крыльев перелетающая через леса дремучие, через горы толкучие, то взвивающаяся — в своем размахе — в лазурную высь поднебесную, то — в духовной тоске-истоме — припадающая к родимой груди Матери-Сырой-Земли.
Неизбежность смерти не повергает простодушного русского сеятеля жизни в уныние. Знает он и всякий час твердо помнит про то, что «от смерти не посторонишься», что нет ничего на свете «вернее смерти»; но не забывает и о том, что «прежде смерти не умрешь». Неизгладимо запечатлелась в нем вера сердца в предопределение, гласящая, что «каждому человеку своя судьба на роду написана». Смерть не страшна простецу-пахарю, как общее понятие; но в частности — он страшится смерти нечаянной, и одною из постоянных молитв его является молитва о том, чтобы «привел Бог помереть своей смертью»: — «Упаси Господь всякого человека умереть без покаяния!» — испуганно открещивается он от смерти «в одночасье». Смерть, по народному слову, у каждого стоит за плечами («за порогом» — по иному разносказу); но умереть вдали от родных, не выразив последней воли, не обдумав положения близких, остающихся в живых, и — главное — не покаявшись во грехах, — представляется в кругу обступающих смерть явлений единственным обстоятельством, устрашающим дух русского человека, который своею многовековой жизнью-борьбой доказал воочию всему миру, что он — не из робких. Русский человек всегда был сторонником семейных-родовых начал, — семьянин он и по самой природе своей. Потому-то и вылетело из его уст глубоко трогательное по существу изречение: «В семье и смерть — добро, на чужбине и жизнь — худо!» Родовой-общинный дух сказывается в другой, родственной с этою поговоркой: «На людях — и смерть красна!» Жизнь, не особенно балующая пахаря-сказателя своими ласками, нашептала ему немало таких, например, красных своею неумытной правдою крылатых слов, как: «Лучше смерть, нежели зол живот!», «Страхов много, а смерть одна!», «Не столько смертей, сколько скорбей!», «Горя много, а смерть одна!» и т. п. Удальство, порою смелое до дерзости, свойственное широкой душе, не любящей ничего недомолвленного-недоделанного, на полдороге никогда ни перед чем не останавливающейся, слышится в поговорке: «Смерть русскому человеку — свой брат!» Отсутствие страха перед этим «своим братом» и порождало изумлявших мир удальцов среди русских солдат, бравших неприступные города одной смелостью, орлами перелетывавших непроходимые горы, устилавших-мостивших путь своим братьям собственными костями. Стыд-позор для истинно русского человека — хуже смерти. Это чувство не вымерло на Руси со времен князя-язычника Святослава, обессмертившего себя обращенным к хороброй дружине словом: «Ляжем костьми! Мертвые срама не имуть!» В иных случаях смерть, в представлении русского народа, является даже благодетельницею: «Бога прогневишь — и смерти не даст!» — замечает по этому поводу непрестанно памятующая о смертном часе и «спасении души» народная молвь.
Общий-неизбежный удел человечества — смерть не властна над живым духом, воспринимаемым от поколения поколением. У русского народа эта преемственная связь поколений проявляется особенно ярко и наглядно в обычаях, приурочиваемых к поминовению усопших. Из затерявшихся во мраке миновавших веков языческих обрядов, объединенных с заменившими их обрядами христианскими, сложились эти обычаи, приросшие к сердцу народному.
Поминовение родителей вменяется в непременную обязанность каждому человеку; оскорбление их памяти считается у русского народа за тяжкую обиду и в то же самое время — за великий грех перед Богом. «Жив — наш, помер — Богов!» — говорится на Руси: «За мертвого нет заступы, кроме Бога!», «Перед мертвым не кичись: он сильнее живого!», «Помер: доброму — память, лихому — забвение!», «Про мертвого не молви худа, Бога обидишь!», «Мертвому один судья — Бог!», «Живым — забота, мертвому — вечный покой!», «Не бывать ни одному человеку заживо в царстве небесном!», «Над каждой могилой — Свят-Дух!» Немало и других изречений, окрыленных вещею верой сердца народного ходит по людям, из уст в уста передаваючись — среди поздних потомков ранних пращуров, видевших в своих предках добрых-светлых духов, домашних богов-покровителей.
Смерть слывет в народе «часом воли Божией». «Благослови, Господи, помереть на родной сторонке, в свой час!» — возносится к Творцу, не сотворившему смерти, простодушная молитва каждого бедняка-бобыля, знающего, что как бы ни гнала его, как бы не издевалась над ним при жизни лихая мачеха-судьба, а умрет — так и ему любовно-ласково откроются материнские объятия родной земли. Для добрых и злых, для бедных и богатых — для всех найдется место в ее недрах, — хотя и оговаривается посельщина-деревенщина, что спознавшихся с нечистой силою лиходеев «и землица не принимает». Находятся и теперь такие дотошные всезнаи, что за верное передают россказни о будто бы не принятых землею нераскаянных злодеях.
У жизнерадостных людей, — с какими можно встретиться всегда и везде, если только повнимательнее приглядываться к тому, что творится вокруг да около, — сложились свои поговорки-пословицы о жизни, о смерти и обо всем обступающем эти два явления бытия человеческого. «Живой смерти не ищет!» — говорится в их кругу: «Умирать — не в помирушки играть!», «Кому жизнь не дорога!», «Как жить ни тошно, а умирать того тошней!», «Горько жить — горько, а еще бы столько!», «Смерть никому не мила: ни богачу, ни бедняку, ни умному, ни дураку!», «Приведи, Господи, пожить лишний часок, — на земле все милей, чем в сырой земле!» и т. д. На эти слова всегда готова у русского народа такая красноречивая отповедь, как: «Бойся жить, а умирать не бойся: дольше жить — больше грешить!», «Сколько ни живи, а умирать надо!», «Все там будем: кто раньше, кто — позднее!», «Царь и народ — все в землю пойдет!», «В могилке — что в перинке: не просторно, да улежно!», «Одна смерть правдива!», «От смерти не бегай: все равно — не уйдешь!», «От жизни до смерти — один шаг!», «Умер — Бог, любя, прибрал!» Да и не пересказать всех поговорок-присловий, какими обмолвилась словоохотливая, слова словом плодящая народная Русь о том, что неизбежного конца нечего бояться смертным людям. «Жизнь — сказка, смерть — развязка, гроб — коляска, покойна — не тряска, садись да катись!» — можно заключить все эти богатые изобразительностью слова прибауткой веселых, легко смотрящих и на жизнь, и на смерть краснобаев, руководящихся, при таком взгляде на столь важные вопросы — завидным спокойствием духа. «Смерть — злым, а доброму — вечная память!», «Злому смерть, а доброму — воскресение!» — говорят, хотя и не сходящиеся с ними в легкомысленности взглядов, но обладающие тем же драгоценным качеством, более строгие, вдумчивые люди, проникновенным взором смотрящие на жизнь человеческую, искренно верящие в то, что смерть — «душе простор».
Простонародные загадки представляют жизнь и смерть двумя борцами, глядючи на которых, нельзя разобрать: «кто бежит, кто гонит». Смерть — в устах людей, любящих перекинуться словцом загадочным — является столбом, поставленным среди поля, который никто не обойдет, не объедет — «ни царь, ни царица, ни красна девица». Бесчисленный рой разносказов этой загадки летает по всему неоглядному приволью родины народа-сказателя. В устах рязанских краснословов «столб» заменяется дубом, и загадка загадывается несколько на иной лад: «На поле на ордынском стоит дуб таратынской, на нем сидит птичка-веретяничка. Она хвалится-похваляется: от нея-де никто не уйдет — ни царь в Москве, ни король в Литве» («ни царь Москвич, ни король Лукич» — по иному разносказу)! Олонецкие загадчики-отгадчики рисуют смерть премудрой совою, которая сидит на корыте. «Не можно ее накормити — ни попами, ни дьяками, ни пиром, ни добрыми людьми, ни старостами!» — говорят они. В симбирском Поволжье подслушана такая загадка про эту неизбежную вершительницу жизни: «Стоит древо; на древе сидит голубь, а под древом — корыто; голубь с дерева цвет щиплет, в корыто сыплет, — с дерева лист не убывает и корыто не наполняет!»… У олончан вместо голубя действует в разносказе этой загадки орел — птичий царь. «Стоит столб», — загадывают они: «на столбе — цвет, под цветами котел, над цветами орел, — цветы срывает, в котел бросает, цветов не убывает, а в котле не прибывает!» Эта загадка с достаточной яркостью обрисовывает своеобразный взгляд русского народа на мудрую хозяйственную распорядительность природы, уравновешивающей убыль умирающих людей прибылью вновь нарождающихся. «Кто ниже Бога, а выше царя?» — спрашивают о смерти пермяки-шадринцы. «На что глядят, про что ведают да не знают?» — переговаривают их псковичи. «Какая загадка без разгадки?» — подают свой голос завзятые нижегородские говоруны: «Среди поля ухаб, не проехать его никак: все трет, все мнет и все завертки рвет», «Сидит птица на кусту, молится Христу, берет всякие ягодки — и спеленьки, и зеленень-ки!», «Зарежет — без ножа, убьет — без топора!» и т. д.
Пестрая стая загадок про убивающее без топора чудище заключается-замыкается таким красным сказом: «Летела птица орел, садилась на престол, говорила со Христом: — Гой еси, Истинный Христос! Дал ты мне волю надо всеми: над царями, над царевичами, над королями, над королевичами! Не дал ты мне воли ни в лесе, ни в поле, ни на синем море!» В этой загадке, как в зеркале, отразился зоркий взгляд народа-сказателя на бессмертную душу природы, возрождающейся с каждою новой весною в своем кажущемся зимнем умирании.