Народная Русь
Шрифт:
Не узнал Алхумиен-князь — и после такого ответа — своего богоданного сына, не узнав — слугам-рабам, приказывает: «Выстройте кельню-богадельню по правой руке гли крылечка, на моих частеньких переходах, а для этого нищаго калеки!» Сказав это, зовет он идти за собою и самого «нищаго-калеку»: «Ой ты еси, нищий-убогий, ты старец, калика-переходец! Когда ты про моего сына знаешь, Алексея, Божьяго, свет, человека, гряди же ты, убогий, вслед за мною: велю я напоить тебя, накормити и Христа-ради келью построю!»…
Следуя за дальнейшими словами сказания, слушатель видит св. Алексея, человека Божия, вступающим в его новое жилище. Но слуги-рабы княжеские не только не исполнили в точности приказания своего господина, назвавшего их «наивернейшими», но сделали все на иной лад. Келья оказалась построенною не «по правой руке гли крылечка», не на «частеньких (княжьих) переходах», а «по левой руке на смердищи». Враг рода христианского,
Кончина великого в своем смирении кроткого человека Божия сопровождалась дивными знамениями: сами собою зазвонили колокола церковные, сами собою распахнулись царские двери во храмах, сами собою развернулись священные книги, задымились кадила благоуханные, затеплились перед иконами свечи поставные. Узнали об этих знамениях духовные власти; пошла по городу молвь великая: «Або хто святой народиуся, або хто святой явиуся, або где хто святой переставиуся?» Ходили священники по всему городу, искали — нигде не нашли «преставленного и святых мощей проявленных». По одному разносказу — собрался сонм властей духовных в соборную церковь, собравшись — всю ночь молился, просил Господа открыть, что это за знамения творятся. Внял Господь молитвам рабов Своих: услышали они некий голос. «Явился глас им Святаго Духа: — Божьяго человека тело исходит! Ищите вы в доме в Ефимьяновом!» Донесли об этом царю, и вот — царь с патриархом «свечи и кадила принимали», пошли по указанию Божьему. А отголосок городской молвы давно уже дошел и до белокаменных палат Алхумиена-князя. Изумился он, изумившись — вспомнил про «кельню-богадельню» (к этому времени уже забытую им), где призревался нищий-убогий: уж не он ли это преставился, — вспало на мысль князю.
Дальнейший пересказ событий гораздо полнее ведется во владимирском списке сказания; очевидно, у смоленских сказателей память значительно ослабела к концу повести, представляющейся в их передаче с этих пор несравненно более темной по смыслу и несколько запутанной по изложению. «Восходили (царь с патриархом и «со всем с просвещенным собором») в дом к князю Ефимьяну; нашли они забыдящую келью». Представившаяся взорам картина не обманула ожидания вошедших: «труждающий в келье преставился, в руцех он держит рукописание. Царь ко мощам доступался, святым мощам царь поклонился». Поклонившись, обратился он к усопшему подвижнику с возгласом: «Свет, вы, святыя отцы-мощи! Отдайте свое рукописание, явите мне свое похождение, а я семь царь всему миру!» Но, несмотря на это, не разжалась охладевшая-закостеневшая рука почившего человека Божия, «царю рукописьмо не далося». Тогда приступил к святому угоднику патриарх. Преклонил святитель колена пред почившим нищим-убогим, молит отдать ему рукопись: «Вы, свет, святыя мощи, святыя мощи проявленныя! Отверзайте святую нам ручку, распростай свое рукописание! Яви чудеса всему миру! Как бы нам вас, светов, знати, по имени бы вас изрекати!» На этот раз — «далось рукописьмо». Благоговейно принял патриарх бумагу из руки почившего подвижника, — приняв, читать стал. Оказалось, к необычайному изумлению всех предстоявших, а к наибольшему — отца-князя, что призревавшийся в келье нищий-убогий был не кто иной, как богоданный сын княжеский. «Порождение он князя Ефимьяна (Алхумиена — по смоленскому разносказу), имя ему Алексеем, и матерь его Аглаида. Повелел им его Господь спознати, возлюбленного своего чаду, Алексея Божьяго, свет, человека: сподобил его им Господь в дом видети»… Подошел к подвижнику Ефимьян-князь, «святое лицо его воскрывает, просияла красота его (Алексея, человека Божия) яко от ангела». Умилился князь; умилившись — возглашает: «Увы мне, сладчайший мой чадо, Алексей Божий, свет, человече! Какое ты терпел терпение! От раб своих ты укорение! До веку мне дал скорбей мучение! Горе мне оскорбленному! Плачу я, вижу смерть твою! Чего ты мне тогда не явился? Зачем ты пришел в град — не сказался? Построил я бы келью не такую, еще бы не в этаком месте: в своем в княжеском подворье, возле бы своей каменной палаты и возле бы коморы жены твоей! Поил бы, кормил бы я тебя бы своим кусом! Не дал бы рабам тебя на поруганье!» Когда причитал такими словами князь-отец пред почившим сыном, проведала обо всем случившемся мать-княгиня, — пришла она, стала просить-молить, чтобы пропустили ее в келью: «Дайте мне место, человецы! Дайте, православные христолюбцы, видети сладчайшаго своего чаду!» Протолкнулась сквозь толпу умиленного народа княгиня, дошла до тела почившего, дошедши — возопила громким голосом: «Увы мне, сладчайший мой чадо, Алексею, Божий, свет, человече! Не люба пустынная твоя келья! Что же мне тогда ты не явился? Зачем пришел в град — не сказался? Чаще бы я в келью прихождала, сама бы я келью топила, призирала! Поила бы, кормила тебя своим кусом!» Только что успела промолвить это княгиня-мать, как вбегает в келью «обручная княгиня» — жена Алексея, человека Божия, бежит — сама плачет: «Свет ты мой, жених обрученный, святой ты мой князь возлюбленный, Алексею, Божий человече! Для чего ты жив был — не сказался? Потай бы я в келью прихождала, мы вместе бы с тобой Богу молились, промежду нас был бы Святой Дух!» В это время царь с патриархом подняли святые мощи, положили в гробницу, «понесли их погребати». В смоленском разносказе приводится опущенная во всех других подробность. «Не успела княгиня (жена св. Алексея) проглаголить», — говорится там, — «ее шоуков пояс разоткауся, сы правой руки перстень разышоуся: тогда в гробнице спо-ложились, одной пеленой пеленились, одной доской накрывались, одним проводом провожались»… Таким образом, исполнилось предсказание человека Божия, высказанное им при потайном прощании с новобрачною. Далее — опять все в сказании идет своим чередом, не расходясь по разносказам ни одной подробностью.
Погребение смиренного подвижника длилось трое суток. «Несли их (мощи) три дня и три ночи; нельзя их приносити в Божью церковь: много народу собиралось; провожали его князья и бояре, многие православные христиане со ярыми со свечами»… Стечение народа было так велико, что, как ни пытался князь-отец пройти к сыновнему гробу, не мог. Чтобы раздвинуть толпу и очистить себе дорогу, велел Ефимьян-Алхумиен своим рабам-слугам сыпать пригорошнями злато серебро во все стороны. Но и это не помогло: никто не бросался за златом-серебром, все теснились к телу человека Божия: «бегут к Алексею на прощание»… И вот явил — «дивный во святых Своих» — Господь, для прославления угодника, чудо великое: «слепым
Сказание о полюбившемся народной Руси, приросшем к ее сердцу святом угоднике кончается словами:
«Объявил Алексей святую свою славу Во всю святорусскую землю; Он был Богу, свет, угоден, Всему миру он доброхотен»…В этом заключении высказалось глубокое умиление стихийной души народа-пахаря перед родственным ему по духу великим подвигом смирения, возложенным на рамена кротким человеком Божиим.
XVI
Сказ о Благовещении
Со днем Благовещения Пресвятой Богородице, празднуемым 25-го-марта, связано у русского народа немало любопытных для исследователя народной жизни поверий и обычаев, уходящих своими цепкими корнями в седую глубь былых веков. Многие из этих суеверных памяток старины возникли еще в языческие времена и перенесены на христианский праздник совершенно случайно, в силу преемственности. Так, например, некоторые отличительные черты древнеязыческих Живы, Лады, Фреи, Девы-Зори, Гольды и других тождественных с ними по существу богинь слились с христианскими понятиями о Богоматери, Покровительнице труждающихся и обремененных, привившимися к восприимчивой народной душе. Сообразно с этим, Пресвятая Дева Мария является в представлении народного песнотворчества то дарущею земле свет белого дня и красную весну — со всеми чудодейными красотами последней, то повелительницею весенних громов — с животворящей силою их, то подательницею урожаев, засевающею поля дождем и семенами всяких злаков — плодоносящего и целебного былия. Она, по словам народных сказаний, выводит — как древняя Дева-Зоря — на небо поутру ясное солнышко, изгоняя с пределов земных темь ночную. Она же дает силу-мочь волшебную и весне. Языческое сказание — о «Плакун-траве», славящейся, в устах деревенских ведунов, целебной силой, с течением времени всецело приросло к народному представлению о пресветлом облике Богоматери. В некоторых местностях это редкое «травяное былие» так и зовется «Богородициными слезками». Премудрый царь «Голубиной Книги» в таких, между прочим, знаменательных словах говорит об этой принимаемой то за одно, то за другое растение — траве:
«Плакун-трава — всем травам мати: Когда жидовья Христа распяли, Святую кровь его пролили, Мать Пречистая Богородица По Иисусу Христу сильно плакала, По своем Сыну по возлюбленном, Ронила слезы пречистых На матушку на сырую землю; От тех от слез, от пречистыих, Зарождалася Плакун-трава. Потому Плакун-трава — травам мати»…Благовещеньев день — последний позимний-предвесенний праздник — свято чтится в народе, подготовляющемся к нему своеобразными обычаями. Так, прежде всего следует вспомнить о «двенадцати пятницах», упоминаемых и в языческом почитании богини Фреи. Эти «пятницы» стоят в изустном дневнике русского простолюдина перед набольшими праздниками, особо чтимыми в народе. Из них — «первая великая пятница», — как гласит народный стих духовный, записанный в Симбирской губернии, — приходится «на первой неделе Поста Великаго; в ту великую пятницу убил брат брата, убил его камением; кто эту пятницу станет поститься постом и молитвою, от напраснаго убийства сохранен будет и помилован от Бога». Вторая великая пятница — «супротив Благовещенья Бога нашего: в тую великую пятницу воплотился сам Иисус Христос Святым духом в Мать Пресвятую Богородицу; кто эту станет пятницу поститься постом и молитвою, от нутренной скорби сохранен будет и помилован от Господа». В других разносказах, подслушанных народными бытоописателями в иных местностях, эта, «благовещенская», пятница («супротив Гавриилы Благувестителя») охраняет справляющего ее, по завету старых людей, человека «от скудности, от бедности, от найвеликаго недостатку», а также — «от плотской похоти и дьявольскаго искушения». В одном сказании прямо говорится, что исполняющий относительно нее благочестивый обычай предков «увидит имя свое написано у Господа нашего Иисуса Христа на престоле в животных книгах». Наособицу чтится «благовещенская пятница» у раскольников, относящихся к чествованию ее со слепым суеверием. Она является, в их воображении, совершенно особым, одушевленным и вдохновленным чудотворной силою, существом (св. Пятницею). Она — «гневается на непразднующих и с великим на оных угрожением наступает», по словам начетчиков. На нее не положено ни прясть бабам, ни топором работать мужикам. «Кто не чтит благовещенскую (благую) пятницу — у того всякое дело будет пятится!» — говорится и вообще в народе. Красные круги возле солнца, замечаемые в этот день, по мнению деревенских погодоведов, несут благую для народа-пахаря весть о предстоящем богатом урожае.
В канун Благовещеньева дня (в среду), суеверная деревня приготовляется ко встрече великого праздника тем, что сожигает старые, слежавшиеся за зиму соломенные постели, окуривает дымом зимнюю одежину, а местами — и весь домашний скарб свой, думая этим отогнать всякую нечисть, порожденную темными силами зимы-Мораны. В это время суеверный народный опыт советует сожигать белье болящих людей — для защиты от «лихого сглаза» и от «всяческого чарования».
Вечером в канун Благовещеньева дня крестьяне-туляки — (завзятые огородники) — ходят в погреба и подвалы, где скрытно ото всех чужих кладут на землю капустный кочан — первый, снятый по осени с огорода. Существует поверье, что если, возвращаясь от благовещенской обедни, повнимательнее осмотреть этот кочан, то («на счастливого») можно найти в нем семена. Если вперемешку с этими последними засеять рассаду, то для выросшей из нее капусты не будет страшен никакой утренник-мороз: ни весенний, ни осенний. Под Благовещенье в некоторых местностях, преимущественно — в южных губерниях, перебираются молодожены из теплой избы в холодную клеть-горницу — «на летнее положение», оставляя в хате стариков да малых ребят. А старухам к этому времени новая забота приспевает — пережигать соль в печи. Сведущие во всяких поверьях люди говорят, что — если этой «благовещенской», солью, как и «страстной-четверговой», умеючи пользовать болящих-немощных, то всякий недуг как рукой снимет. Мало того: посыпать этой солью тесто ржаное, спечь колобашки да крошить их потом, по малости, в месиво недомогающему скоту, — так и то помощь немалая будет от этого. Все это хорошо знают в деревенской глуши, от отцов-дедов хранят в памяти, детям-внучатам из уст в уста передают. И ходит седое поверье по светлорусскому простору, селами-деревнями, под окошками стучится, незвано-непрошено пороги хат обивает походя, костылями своими подпираясь, до честных людей пробираючись. И всюду, где люд православный крепко-цепко за землю держится, — почет стародавнему поверью.
Переступает через порог времен 25-е марта — день, встречающий своею зорькой-зоряницею Весну-Красну; а народ честной уже готов приветить его честь-честью, по праздничному; в чистоте всякой, по стародавнему обиходу древнерусскому.
«На Благовещенье и ворон гнезда не завивает!», — гласит седая старина. А уж если ворон-птица чтит-празднует этот день, то человеку подобает и подавно! Исстари заведено на Руси ничего не работать в этот весенний праздник, да не только не работать, а и с огнем не засиживаться. «Кто не чтит Благовещенья, с огнем за работой сидит, — убьет у того в это лето молоньей близкого-родного!» — говорят на посельской Руси. — «Завьет на Благовещенье гнездо птица — ослабнут у нее крылья: ни летать, ни порхать ей, век свой ходить по земле. То и человек: не будет ему, безбожному, ни в чем спорины, что и птице — без крыльев!»