Народы моря

После каждого перехода меня наполняет смесь грусти по утраченному и предчувствия чего-то приятно-необычного. Может быть, основой предчувствия является то, что я каждый раз молодею. Не знаю, сколько мне сейчас лет, но девятнадцати точно нет. Самый прекрасный возраст, когда недостаток мозгов и опыта восполняет запас времени на исправление ошибок, а если и первого и второго малехо накопил, то просто наслаждаешься житьем-бытьем. Одежда малость болтается на мне, словно одолжил у старшего брата. В бытность шумерским энси и лугалем я питался отменно, набрав вес, а теперь заметно похудел. Наверное, женщины из двадцать первого века лопнули бы от зависти, узнав, что можно так легко и просто избавиться от лишних килограммов. Гербалайф отдыхает! Впрочем, меня это уже не радует так, как раньше. Ко всему привыкаешь, даже к постоянно возвращающейся молодости.

Моя лодка движется в северном направлении, к какому-то небольшому населенному пункту с крепостной стеной высотой метра четыре, сложенной из сырцовых кирпичей. На углах прямоугольные башни высотой метров семь. Стены и башни такого же цвета, как и земля рядом

с ними, поэтому кажется, что странным образом выросли из нее. На выходящих к морю двух башнях по часовому. Наверное, есть и на остальных, но я их не вижу, а этих двух заметил сразу, потому что наблюдали за мной и обменивались между собой жестами и, наверное, словами, которые я не слышал. На рейде рядом с поселением стоят два судна наподобие тех, что я захватывал в Красном море в бытность шумерским лугалем. Заметил только четыре существенных отличия: у обоих кормовая и носовая части были обтянуты толстыми канатами — дополнительными поперечными креплениями — и еще два натянуты от задранного вверх форштевня к такому же задранному ахтерштевню, добавляя продольной прочности; мачты ниже; отсутствовал нижний рей; паруса были уже и, судя по длине рея, почти вдвое шире корпуса. Третье судно перетаскивают волоком по желобу, прорытому вдоль дальней от меня крепостной стены. Тянут двенадцать волов, по три пары с каждой стороны желоба, и с полсотни людей. Движутся медленно, но без остановок. На берегу под стенами три рыбацкие лодки, маленькие и низкобортные, в которых копошатся смуглокожие люди в набедренных повязках из льняной материи, когда-то темно-синей, а теперь во многих местах более светлой. Если бы это был Шумер, решил бы, что рыбаки — храмовые слуги, донашивающие одежду жрецов. Набедренники длиной до колена, перехваченные широким матерчатым поясом, запахивались спереди, образуя внизу просвет, который частично закрывал трапециевидный, расширяющийся книзу, передник, свисающий с пояса наподобие узкого фартука. Головы у одних покрыты короткими прямыми черными волосами, у других наголо выбриты и защищены от солнца косынками из вылинявшей, светлой ткани, повязанными так, что напоминают чепчики. Если бы не знал, где нахожусь, решил бы, что причалил к кавказскому берегу Черного моря: уж больно горбоносые рыбаки были похожи на лиц кавказской национальности. Они выкладывали из лодок крупноячеистые сети, сплетенные из папируса. Я видел такие и в Двуречьи. В дельтах Тигра и Евфрата росло много папируса — высоких, метров до пяти, растений с пучком листьев и метелочками на верхушке, треугольные стебли которых использовались для разных нужд: сердцевину ели, из древовидных корневищ делали чаши, из стеблей — плоты, мачты, паруса, канаты, сети и даже сандалии или просто сжигали, как топливо. В Византии шестого века нашей эры папирус служил писчим материалом, более дешевым, чем пергамент. Позже оба вытеснила бумага.

Заметив меня, рыбаки сразу прекратили работу, уставились без страха, с детской непосредственностью. Темно-карие глаза у всех были подведены и удлинены черной краской, из-за чего аборигены напомнили мне сперва шахтеров, у которых после смены становились черными от угольной пыли кончики век и ресницы, а потом, поскольку намазюкано было слишком много, лиц с замысловатой сексуальной ориентацией. Такое впечатление, что местный гей-клуб выбрался на рыбалку, а заодно и сети потрусил. Ни один не произнес ни слова, пока я греб мимо них. Да и о чем со мной, залетным ортодоксом, говорить?!

Я пристал к берегу ближе к желобу. Метрах в десяти от меня остановилась на мелководье передняя пара волов, крупных, серой масти и с длинными острыми рогами. От животных исходил ядреный дух, а над ними тучкой вились оводы и мухи. Босоногий погонщик с широкими длиннопалыми ступнями, похожими на крокодильи, тоже уставился на меня карими глазами, подведенными черной краской. Макияж и волы навели меня на мысль о секте скотоложцев.

Из маленьких городских ворот, скорее, деревянной калитки полутораметровой высоты в крепостной стене, вышли два негра, рослых по сравнению с рыбаками, которые не длиннее метра сорока, и вооруженных короткими копьями с бронзовыми листовидными наконечниками, длинными кривыми ножами в кожаных ножнах, заткнутых за узкий кожаный пояс так, что верхушка серовато-черной костяной рукоятки закрывала пуп, и с небольшими прямоугольными щитами, закругленными сверху. У обоих курчавые волосы на голове были собраны в три пучка: средний ближе ко лбу и два около ушей. В растянутые мочки ушей вставлено по желтовато-белому костяному кругляшу, может быть, вырезанному из слоновьего бивня. На черных толстых, жилистых шеях ожерельях из маленьких белых птичьих черепов. Птичек им не жалко. У одного на правой руке ниже локтя надраенный бронзовый браслет в виде леопарда в прыжке и с вытянутым хвостом. С пояса спереди и сзади свисает по прямоугольному лоскуту из тонкой кожи длиной сантиметров тридцать пять и шириной двадцать и с черной десятисантиметровой бахромой понизу. Оба босые, с широкими плоскимиступнями. Так понимаю, это городская стража. От того, как пообщаюсь с ними, зависит, останусь здесь или погребу дальше.

Я одет в красную шелковую рубаху и штаны из тонкой шерсти, пошитые шумерским портным. Обут в новые сандалии. На широком кожаном поясе, украшенном ромбиками из золота, на которых барельефы из резвящихся львов, висят меч и кинжал. Сейчас встречают и провожают по одежке. Одного взгляда на меня хватит, чтобы понять, что я — знатный воин. Если у кого-то проблемы со зрением, то может бросить взгляд еще и на доспех-бригантину, лежащую в носу лодки рядом со спасательным жилетом, кожаным мешком с личными вещами и припасами и наполовину полным бурдюком с вином, разбавленным водой. Во-первых, в одиночку надевать бригантину тяжко; во вторых, грести в нем еще тяжелее; в-третьих, жарко в ней. Бронзовые пластины, даже прикрытые тонкой кожей, быстро нагреваются и начинают припекать, если не поддеть тонкую фуфайку из хлопка, в которой и вовсе запаришься. В придачу к доспеху в центре лодки на банке прихвачен кончиком сагайдак с луком и двумя колчанами стрел. В одном колчане стрелы тяжелые со стальными и бронзовыми бронебойными, четырехгранными наконечниками, во втором — легкие и специальные: срезни с месяцеобразными наконечниками, шиловидные против кольчуг, тупые охотничьи на птицу.

Я отвязываю сагайдак, надеваю его через плечо и смещаю за спину, чтобы не мешал при ходьбе, а потом властным жестом показываю подошедшим стражникам, чтобы взяли остальные мои вещи. В мире, где все постоянно воюют, воин, даже чужестранец — уважаемый человек, а знатный воин — вдвойне, если ни втройне. Жизнь может повернуть так, что уже завтра будешь воевать под его командованием, и от его решения будет зависеть твоя судьба. Я не жду, чтобы убедиться, выполнят мой приказ или нет. Я в своем праве. Я привык, что мне подчиняются беспрекословно. Я иду к калитке в крепостной стене, а негры молча, взяв копье в левую руку, правой забирают мои вещи из лодки и шагают следом.

Дверь изготовлена из сухих легких досок толщиной сантиметра два. Из какого дерева — ни в жизнь не угадаю. К каменному косяку прикреплена тремя толстыми и широкими кожаными петлями. Открывается внутрь, но при желании, перекосив на длинноватых петлях, можно и наружу. Дальше шел немного расширяющийся тоннель длиной метров пять. Мне показалось, что в нем даже жарче, чем снаружи. Мое тело сразу покрылось испариной, словно зашел в натопленную сауну. Вместо двери на противоположном конце тоннеля по обе стороны у стен были сложены прямоугольные блоки из ракушечника. Еще больше их было снаружи, частично сложено, частично растаскано по длинному, метров тридцать, прямоугольному двору, огражденному с двух сторон крепостной стеной, с третьей — двухэтажным зданием с плоской крышей, четырьмя входами и восемью узкими окнами-бойницами на втором этаже и четырьмя на первом, скорее всего, казармой, а с четвертой — трехметровыми дувалом с воротами на кожаным петлях, закрытых побелевшей от времени жердью. Возле левого дувала стояла двухколесная колесница, легкая, из тонких жердей, обтянутых кожей. В колесах по шесть спиц, покрашенных в черный и красный цвет. Колеса и особенно количество спиц наводило на мысль, что я значительно передвинулся по времени. На судах, захваченных в предыдущую эпоху в этих краях, мне попадались повозки с такими же сплошными колесами, какие были и у шумеров. Не знаю, с какой скоростью сейчас движется прогресс, но ему явно потребовалось бы несколько веков, чтобы дорасти до легких колес с шестью спицами. Дверь в здание рядом с колесницей, судя по лошадиным ароматам, вела в конюшню. На тех блоках ракушечника, которые находились в тени, сидели стражники, негры и семиты. Все без макияжа. У некоторых на правом плече было клеймо, похожее на чашу, вставленную в другую. У двух негров в передний пучок волос на голове воткнуты разноцветные, яркие перья попугая, а у третьего — обрезанное, белое, страусовое. У семитов черные длинные волосы, завязанные сзади хвостом, и бороды, в ушах сережки, бронзовые и серебряные, а набедренники похожи на шумерские, из ткани с горизонтальными белыми, коричневыми и черными полосами. Кто-то из стражников играл во что-то, напоминающее шашки, кто-то портняжил, кто-то что-то выстругивал из тонкой палки, кто-то точил двулезвийный бронзовый топорик, кто-то перематывал кожаную оплетку на рукоятке странного холодного оружия, помесь меча и серпа… Они сразу прекратили свои занятия и молча уставились на меня. Уверен, что часовой с башни, расположенной в дальнем углу двора, уже рассказал обо мне, но одно дело услышать, а другое — увидеть. Уж очень я не похож на них, ни на негров, ни на азиатов. Рядом со мной все стражники кажутся подростками, перепачкавшимися сажей с головы до ног, только одни сильнее, а другие слабее.

Из ближнего к дувалу входа вышел из здания полноватый мужчина с выбритой головой, отчего отливала синевой, одетый в хитон — белую льняную рубашку без рукавов, длиной до колена, с нашитыми по вырезу и подолу красными ленточками и подпоясанной кожаным ремешком с круглой бронзовой бляшкой в виде солнца, больше похожего на подсолнух с пожухшими лепестками. На обеих руках было по тонкому серебряному браслету, простому, без украшений. Босые ступни с изъеденными грибком ногтями были намного темнее голеней, будто ими недавно прошлись по жирной черной грязи. Видимо, местечковый вождь, то есть, командир гарнизона. Он не был похож ни на семитов, ни, тем более, на негров. Череп вытянутее и кожа светлее. Судя по подкрашенным черной краской глазам, это коренной египтянин, а судя по горбатому носу, кавказец. Остановившись в тени здания, командир смотрел на меня выпученными карими глазами с не меньшим интересом, чем его подчиненные.

Я поздоровался с ним на шумерском языке, понял, что не понимает, поприветствовал на том, на котором говорили кочевники-семиты в Двуречье. Второе приветствие вроде бы было понято.

Командир гарнизона кивнул и произнес на незнакомом мне языке ответное приветствие, после чего спросил, показав рукой на северо-восток:

— Ашур?

Я отрицательно покачал головой и показал на север.

— Нахарин?… Хатти?… Кикон?… — продолжил он допрос.

Я показал, что намного севернее, и сообщил:

— Руси.

Это название ничего не говорило ни командиру, ни стоявшим рядом подчиненным, с которыми он переглянулся.

Я показал, что плыву на судне, а потом подношу дары, назвав, кому:

— Фараон.

Мол, плыл с дружественным посольством к их правителю. О том, что попасть сюда по морю из России сейчас невозможно, да и страны такой нет, египтяне не знают, так что пусть верят на слово, точнее, на жест. Затем изобразил шторм, переворачивание судна и свое чудное спасение.

Командир жестами поинтересовался, не посол ли я? Была у меня мыслишка выдать себя за посла, но потом решил, что быть воином среди воинов разумнее. Поэтому отрицательно помотал головой и показал рукой на колесницу, а потом изобразил, что стреляю из лука. Надеюсь, колесничие до сих пор являются элитой армии. У простого воина уж точно нет денег на коней и колесницу.