Шрифт:
1
Иногда мне кажется, что бессмертие — это наказание, и хочется умереть. Такие мысли проходят быстро. Не знаю, что будет там, после смерти. Может быть, новая жизнь, но с самого начала, с обоссанных пеленок, а может, и нет. Оба варианта не нравятся мне. Лучше уж вот так — перемещаться взрослым человеком с огромным запасом жизненного опыта, всяческих знаний и умений и некоторым количеством материальных ценностей. Судя по перелому на ноге, мне уже есть девятнадцать лет, а судя по отсутствию татуировки — еще нет двадцати одного. Прекрасный возраст, чтобы начать новую жизнь на новом месте. И я гребу к этому месту на лодке, изрядно вымотавшись и с непривычки растерев ладони до мозолей.
Впереди песчаная коса, которая получит в будущем название Бугаз. Она отделяет от моря лиман, который станет Белгород-Днестровским.
Сейчас через пролив ходил паром — большая и широкая лодка с настилом и подъемными деревянными аппарелями, вмещающая одну арбу, запряженную парой желтовато-серых волов. Четыре человека — два на носу, два на корме — упирались длинными шестами в дно и толкали паром от одного берега к другому. Когда я подплывал к косе, направлялись в грузу к западному, перевозя очередную арбу из довольно большого каравана.
За время моего плавания в лодку набралось изрядно воды, по щиколотку. Я сперва время от времени вычерпывал ее ладонями, заодно охлаждая их и отдыхая от гребли, а потом понял, что уровень практически не меняется, и прекратил. Снял сапоги и сидел босой. За несколько часов ступни побелели и начали задубевать, хотя вода была теплая. С каким удовольствием я стал ими на горячий тонкий песок, а потом и закопал в него ступни! Здешние пляжи будут очень ценить одесситы, приезжать на выходные и не только. Я бы тоже повалялся на нем сейчас, но надо было выяснить, куда я попал: в чьи владения и, хотя бы приблизительно, в какой век.
Паром тоже приткнулся к мелководью метрах в тридцати от меня. С носа (или кормы?) опустили деревянную аппарель, по которой возница — пожилой сутулый чернобородый мужик в помятой соломенной шляпе, светлых и довольно грязных, холстяных, коротких штанах и длинной рубахе с овальным вырезом и рукавами по локоть — свел в воду, придерживая за оглоблю, крупных волов. У левого был сломан под основание левый рог. Наверное, где-то с разгона не прошел по габаритам. Глубина там была по коленный сустав животным. Они тащили арбу, нагруженную с верхом, причем груз был плотно закрыт старой, серой и потресканной, воловьей шкурой. Арбу возница отвел к шести другим, переправившимся ранее, которые стояли метрах в ста от пролива на пустыре с лишенной растительности, плотно утрамбованной, светло-коричневой землей, на которой лежали свежие лепешки навоза. Старые, подсохшие, напоминавшие большие толстые блины, сложены стопкой на краю, возле первого глинобитного домика с камышовой крышей, одного из девяти, стоявших по обе стороны кривой дороги, уходящей в степь, выжженную солнцем. По коротенькой улице расхаживали красные куры, и в серой пыли валялся светлый поросенок с черными пятнами. Ни заборов или хотя бы плетней, ни собак. Их защищает профессия: даже разбойникам надо иногда переправляться на противоположный берег, поэтому паромщиков никто не убивает, а грабить по большому счету у них нечего. Если и имеют что-то ценное, то закопали где-нибудь в укромном месте на радость будущим кладоискателям.
Ко мне подошел, прихрамывая, седобородый старик из местных, судя по соломенной шляпе с более узкими полями, нахлобученной по самые густые и седые брови, и отсутствию штанов, только длинная, ниже коленей, рубаха, тоже холщовая, но почище. Глаза подслеповатые, с закисью у переносицы, довольно широкой. Бледная тонкая нижняя губа мелко тряслись. Опирался старик на палку, замацанную сверху до блеска.
Он поздоровался со мной на латыни и спросил:
— Кто будешь и зачем пожаловал?
— Служил охранником на корабле. Плыли в Херсонес и попали в шторм. Корабль перевернулся. Я успел в лодку перебраться. Что с другими стало, не знаю, — коротко рассказал ему.
— Да, шторм был знатный, давно такого не видел, — покивал старик.
— Отдохну немного и поплыву в Тиру, — добавил я.
Тирой древние греки называли Белгород-Днестровский. В этом городе в двадцать первом веке умрет мой двоюродный брат. Не знаю, за каким чертом занесет его туда с Донбасса, но прибьется к бабе, она и похоронит. Жизнь — это промежуток между двумя бабами, родившей и похоронившей.
— Что за Тира? Где она? — поинтересовался старик.
Я махнул рукой в северном направлении:
— Там дальше город на этом берегу залива.
— А-а, ты про Алба Юлию говоришь! — догадался он. — Так нету ее больше. Хунны разрушили еще до моего рождения. Мальчишкой был там с отцом, искали железо среди развалин. Я монетку нашел серебряную. Отец меня похвалил.
— А почему римляне не отстраивают город? — спросил я.
— Так это теперь земля хуннов. Мы их постоянно переправляем туда-сюда забесплатно, — пожаловался старик.
Я помнил, что гунны были после готов и до аваров, в четвертом или пятом веке. В Западной Европе поминать их будут лихом даже через тысячелетие.
— А римляне уже разделились на западных и восточных? — задал я еще один важный для меня вопрос.
— Давно уже, я еще мальчишкой был, — ответил он.
— И обе части еще существуют? — спросил я.
— Конечно! Что с ними сделается?! — воскликнул старик удивленно.
Я вот тоже не верил, что Советский Союз развалится, а он взял и порадовал меня.
— Всякое может случиться, — произнес я уклончиво.
Дату располовинивания империи я не помнил, но не забыл, что вскоре после этого западная часть исчезнет. Вскоре — по историческим меркам. Моей жизни в этой эпохе может не хватить, а могу и под раздачу попасть, если окажусь там. Значит, надо двигаться в Константинополь. На лодке до него я точно не доплыву, а раз нет Алба Юлии, значит, купеческие суда сюда если и заходят, то очень редко, придется двигаться по суше.
— Купишь у меня лодку? — спросил я старика. — Очень прочная, в шторм меня спасла. Будете рыбачить с нее.
— Это понятно, — произнес он с сомнением. — Только вот, сколько ты за нее хочешь? Мы люди бедные, не всё можем купить.
Я понятия не имел, какие сейчас цены на лодки, поэтому выбрал вариант, который должен устроить паромщиков:
— Что заработаете за перевозку этого каравана и три, — я показал на пальцах, — хлеба мне на дорогу.
Покидая судно, я успел закинуть в вещевой мешок по куску окорока и сыра и довольно большую краюху хлеба, но она размокла в морской воде, натекшей в лодку, стала горькой, поэтому скормил чайкам.
— Хорошо, я поговорю с нашими, — пообещал старик и похромал к проливу, через который плыл к нам паром, нагруженный очередной арбой.
Я пошел в другую сторону — к уже переправившимся. Судя по дорогой одежде — черной тряпичной шляпе с жесткими длинными полями, красной рубахе с вышивкой желтыми нитками по краям рукавов и подолу, черным штанам — и наличию обуви — кожаных шлепанцев с острыми, загнутыми кверху носаками — среди них был хозяин каравана. Он стоял спиной ко мне, и я видел длинные, вьющиеся, черные волосы, широкой волной ниспадавшие на рубаху, и был уверен, что это иудей с пейсами. Увы, пейсов не оказалось, хотя купец был очень похож на иудея, особенно длинным хрящеватым носом, толстой бульбой нависавшим над пышными черными усами, которые вливались в окладистую бороду. По-любому он из тех краев.