Наш человек в Гаване

Грин Грэм

Когда он прочел последнюю телеграмму, у него совсем отлегло от сердца: «Нижеследующее от А.О. вербовка 59200/5/1 утверждена но просим учесть намеченное вознаграждение ниже установленного европейского тарифа следует поднять до 25 повторяем 25 песо в месяц конец».

А в это время Лопес кричал ему снизу:

– Вас спрашивает доктор Гассельбахер.

– Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.

– Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.

Уормолд спустился вниз, к телефону. Едва взяв трубку, он услышал взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не замечал, что доктор Гассельбахер – старик.

– Прошу

вас, мистер Уормолд...

– Слушаю! Что с вами?

– Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.

– Где вы?

– Дома.

– А что случилось, Гассельбахер?

– Не могу сказать по телефону.

– Вы заболели?.. Ушиблись?..

– Ах, если бы дело было только в этом! – сказал Гассельбахер. – Прошу вас, придите.

За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли – в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.

– Разве вы не знаете? – с удивлением спросил тот.

– Нет.

– Пожалуйста, приходите поскорее, – сказал Гассельбахер, – мне так тяжело одному.

Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.

Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица – вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.

– Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, – смиренно сказал он.

Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:

– Что случилось?

– Войдите, – сказал Гассельбахер.

В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил хаос: здесь, видно, похозяйничал какой-то малолетний пакостник, взламывая одно, опрокидывая другое, коверкая или щадя, по какому-то бессмысленному капризу, третье. Фотографию группы молодых людей с пивными кружками в руках вытащили из рамки и разорвали в клочья; цветная репродукция «Смеющегося кавалера» висела над диваном нетронутой, но на самом диване одна из трех подушек была распорота. Содержимое шкафа было раскидано по полу, кругом валялись старые письма и счета, а среди них, точно выброшенная на сушу рыба, лежала прядь белокурых волос, перевязанная

черной лентой.

– Но почему?.. – спросил Уормолд.

– Это еще не так страшно, – сказал Гассельбахер, – пойдемте туда.

В маленькой комнате, где Гассельбахер устроил лабораторию, все было перевернуто вверх дном. Среди обломков еще пылала газовая горелка. Доктор Гассельбахер ее потушил. Он поднял пробирку; ее содержимое было размазано по дну раковины.

– Вам не понять, – сказал он. – Я пытался получить бактерии из... ну, все равно из чего. Я знал, что у меня ничего не выйдет. Это была только мечта.

Он тяжело опустился на высокий складной стул, – тот неожиданно подкосился под его тяжестью, и Гассельбахер грохнулся на пол. Кто-нибудь всегда бросит под ноги герою трагедии корку банана... Гассельбахер поднялся и отряхнул брюки.

– Когда это случилось?

– Мне позвонили по телефону и вызвали к больному. Я сразу почувствовал что-то неладное, но нужно было идти. Я не мог позволить себе не пойти. Когда я вернулся, я нашел то, что вы видите.

– Кто это сделал?

– Не знаю. Неделю назад ко мне заглянул какой-то человек. Я его никогда раньше не видел. Он попросил меня оказать ему одну услугу. Это не имело отношения к медицине. Я сказал: нет. Он спросил, на чьей стороне мои симпатии – Востока или Запада. Я пробовал отшутиться. Сказал, что они где-то посередине. – Гассельбахер добавил с укором: – Несколько недель назад и вы задали мне тот же вопрос.

– Я ведь шутил, Гассельбахер.

– Знаю. Простите. Хуже всего то, что они повсюду сеют подозрения. – Гассельбахер уставился в раковину. – Ребяческие мечты! Все это так, я знаю. Флеминг открыл пенициллин случайно, по вдохновению. Такая случайность невозможна без вдохновения. С пожилым врачом средней руки подобных случайностей не бывает, но им-то до этого какое дело? Какое им дело до того, что мне хотелось помечтать?

– Ничего не понимаю. Что за всем этим кроется, как по-вашему? Что-нибудь политическое? Какой национальности был тот человек?

– Он говорил по-английски вроде меня, с акцентом. В наши дни во всем мире люди говорят с каким-нибудь акцентом.

– Вы звонили в полицию?

– Откуда я знаю, что он сам не был из полиции? – сказал доктор Гассельбахер.

– Они что-нибудь взяли?

– Да. Кое-какие документы.

– Важные?

– Не надо было их хранить. Это были старые документы, тридцатилетней давности. В молодости ввязываешься в разные дела. Нет такой жизни, которая была бы совершенно безупречной, мистер Уормолд. Но я думал, что прошлое есть прошлое. Я был слишком большим оптимистом. И вы, и я не то, что здешние люди: у нас нет исповедальни, где можно похоронить дурное прошлое.

– Но что вы обо всем этом думаете?.. И что они могут сделать еще?

– Занесут меня в какую-нибудь картотеку, – сказал доктор Гассельбахер. – Им надо набить себе цену. Может быть, на карточке они присвоят мне звание ученого-атомника.

– А вы бы не смогли начать ваш опыт сначала?

– Что ж, пожалуй, мог бы. Но я никогда не верил в него по-настоящему, а теперь все это ушло в канализационную трубу. – Он отвернул кран, чтобы ополоснуть раковину. – Я не смогу отделаться от воспоминаний об этой... гадости. То была мечта, а действительность – вот она. – Что-то похожее на поганку застряло в стоке. Гассельбахер протолкнул слизь пальцем в трубу. – Спасибо, что пришли, мистер Уормолд. Вы настоящий друг.