Наш корреспондент

Гончаров Александр Георгиевич

Скоро стал отчетливо слышаться басовитый орудийный гром. Впереди показалась станица. Машина переехала через мост, поднялась на пригорок и свернула влево. Здесь, на окраине станицы, помещался командный пункт гвардейской сибирской дивизии. Собственно, она уже не была чисто сибирской. Дивизия сражалась с первых дней войны, несла потери, а пополнялась не только за счет сибиряков. Начальник политотдела дивизии был украинец с пышными смоляными усами. Доложив ему о своей задаче, Серегин спросил совета, куда поехать. Начполит порекомендовал полк Козырева — ближе всех — и дал провожатого. Серегин посадил его в кабину, чтобы

он указывал Клюшку дорогу, а сам сел в кузов.

Теперь, не заглушаемые мотором, слышны были все характерные звуки передовой. Где-то неподалеку вела беглый огонь батарея. Ей отвечали: с небольшими паузами раздавались разрывы. В утреннем небе уже гудели самолеты. Вдруг с мгновенным ревом налетела тройка «илов» и скрылась.

Машина остановилась у подножия невысокого холма. Климик загнал ее в кусты и лег спать, а Серегин полез на бугор за провожатым. У заместителя командира полка по политчасти он застал агитатора полка, который как раз собирался в батальон. Однако замполит отпустил корреспондента только после того, как сам прочитал приказ.

Агитатор полка повел Серегина укромной тропой-ложбиной сквозь заросли кустарника. Артиллерийская перестрелка усилилась. То и дело в воздухе слышался воющий звук летящего снаряда, тупой удар разрыва. Серегину казалось, что снаряды рвутся очень близко, и ему стало легче, когда агитатор повел его по глубокому ходу сообщения. Они шли довольно долго, цепляясь за стенки, потом свернули в боковой ход, дошли до какого-то блиндажа, очевидно командирского, где телефонист сказал им, что все сейчас в ротах. Все так же, по ходу сообщения, они отправились дальше и попали во вторую роту, где агитатор полка познакомил Серегина с замполитом роты лейтенантом Барамишвили, а сам пошел в третью роту проводить митинг.

У лейтенанта Барамишвили были бархатные девичьи глаза и синеватые щеки, выбритые до блеска. Говорил он с чуть заметным акцентом, который не искажал его речи, но делал ее своеобразной. Узнав, с какой целью приехал Серегин, Барамишвили крепко пожал ему руку.

— Чудесно! — сказал он. — Правильно сделал, что поехал прямо в нашу роту. Знаешь, какой у нас замечательный народ!

Много раз Серегин бывал в частях, и куда бы он ни попадал, везде командиры и политработники уверяли корреспондента, что люди в их подразделениях замечательные и выдающиеся. И, познакомившись с этими людьми, он всегда убеждался, что его не ввели в заблуждение. И сейчас, охотно поверив лейтенанту, Серегин сказал только, что очень спешит.

— Все будет сделано, — успокоил его Барамишвили. — А где же приказ?

Серегин достал из полевой сумки сложенный вчетверо оттиск. Барамишвили осторожно развернул его. Лист был еще сырой. При косом свете, падавшем на оттиск из двери блиндажа, буквы казались вдавленными, будто вырезанными на желтоватом камне. И как сквозь дымку внимательно, но не строго глянул на политработников портрет Сталина.

— Приказ Верховного Главнокомандующего, — сказал Барамишвили, — полагается зачитывать перед строем, но здесь где роту построишь? И всех собрать невозможно, — как бы извиняясь, продолжал он, — сегодня немцы уже один раз контратаковали. Хотят испортить нам праздник. Сейчас я вызову сюда тех, кто может оставить позиции.

4

Серегин остался один в просторном блиндаже. Накат его был сделан из рельсов. По всем признакам,

немцы сооружали этот блиндаж и траншеи, которые сейчас занимала рота, задолго до того, как сюда приблизилась линия фронта.

С потолка и стен все время сыпались с шорохом мелкие комочки глины. Серегин заметил, что он уже привык к артиллерийской канонаде. Вообще он сделал такой вывод: чем ближе к передовой, тем меньше действуют на нервы звуки выстрелов и разрывов. К ним привыкают, как человек, живущий у трамвайной линии, — к шуму трамвая. Поэтому фронтовика скорее обеспокоит непривычная тишина, чем артиллерийский обстрел или бомбежка.

Начали подходить бойцы. Первым появился пожилой высокий солдат с темным, сильно изрытым оспой лицом. Увидев незнакомого старшего лейтенанта, он откозырял, попросил разрешения войти и присел на корточки у стены блиндажа, держа винтовку между коленями. Затем подошло сразу трое молодых гвардейцев, чем-то похожих друг на друга — не то манерой носить пилотку сильно набекрень, не то особенно лихим способом козыряния, когда к голове подносится сжатый кулак и лишь на уровне лба рука пружинно распрямляется. Затем ввалился кряжистый ефрейтор, должно быть из кадровых сибиряков. Вслед за ним разлетелся с прибаутками разбитной парень в надвинутой по самые брови пилотке, с автоматом, болтающимся на ремне.

— Что, братки, заскучали без начальства? — бойко спросил он.

На него зашикали.

Разбитной парень разглядел Серегина, извинился и, подсев к молодым гвардейцам, стал с ними шептаться.

В блиндаж заглядывали все новые и новые лица, но уже не входили внутрь, а оставались в траншее. Оттуда доносились обрывки разговоров:

— …Выйдешь на бугор, и сколько глаз хватает — зеленя…

— …А я говорю: мы тоже знатные…

— …Принимаю для освежения две кружки бархатного и вливаюсь в колонну. А там пляшут, оркестр играет…

— Да-а… Веселый праздник Май.

— Старший лейтенант идет, посуньтесь!

Разговоры смолкли. Вошел старший лейтенант, и Серегин понял, почему три молодых гвардейца были похожи друг на друга: они подражали своему командиру роты. Это у него пилотка была сдвинута сильно набекрень. Это он взаимно приветствовал Серегина особенным, лихим способом. На груди командира сверкали боевой орден Красного Знамени, орден Красной Звезды и две медали «За отвагу».

— Чанцев, — назвал он себя, крепко пожимая руку Серегину и садясь возле него на ящик из-под мин. Тотчас появился и Барамишвили.

— Всех, кого можно было, собрали. Будем начинать? — спросил он.

— Да-да, пожалуйста, — сказал корреспондент.

Барамишвили стал в траншее, напротив входа в блиндаж, так, чтобы его хорошо слышали и те, кто был в траншее, и те, кто был в блиндаже. Из всех бойцов, находившихся в траншее, Серегину были видны только двое. Один из них стоял, прислонившись плечом к рыжей глинистой стенке. В прокуренных усах его пробивалась седина, брови выгорели добела, а кожу на лице выдубили до черноты солнце, пот и степные ветры. Он стоял, сложив тяжелые рабочие руки на дуле винтовки. У его ног сидел на корточках молодой боец. Пилотка, конечно же, была сдвинута на одно ухо, а другое ухо — большое и розовое — обиженно отгибалось от стриженной под бокс головы! Держа автомат на коленях, боец с наивным любопытством смотрел снизу вверх на лейтенанта, разворачивающего оттиск.