Наш советский новояз
Шрифт:
Как видно из этой стенограммы, председательствующему С.С. Смирнову, старающемуся не выходить за рамки партийного задания, пришлось даже слегка отбиваться от напора энтузиастов, жаждущих еще большей крови.
Но речь Слуцкого отличалась не только от истерических визгов всех этих особенно злобных шакалов.
Он не присоединился, как это сделал председательствующий С.С. Смирнов, к председателю КГБ Семичастному, который сказал о Пастернаке: «Свинья не сделает того, что он сделал. Он нагадил там, где ел». В отличие от В. Перцова он не утверждал, что Пастернак «не только вымышленная, преувеличенная в художественном отношении фигура,
Факт, однако, остается фактом: он был одним из них, принял участие в карательной акции, в этой постыдной травле. И до конца дней не мог себе этого простить. Думаю даже, что не слишком погрешу против истины, если скажу, что «этот случай» сильно способствовал тяжкой душевной болезни Бориса и сильно приблизил его смерть.
А все потому, что, считая себя коммунистом, то есть человеком идеи, на самом деле был — партийцем, то есть членом банды.
Слово «партиец», правда, в то время было уже до некоторой степени архаичным и почти не употреблялось. И не зря: оно (в отличие от сменившего его и вошедшего в язык словосочетания «член партии») еще сохраняло слабый отблеск тех романтических представлений, с которыми вступал в ту, свою, мифическую, на самом деле никогда не существовавшую партию правдолюбов и храбрецов Борис Слуцкий. И поэтому в описываемое время устаревшее это словечко можно было встретить только в стихах:
И поэту в ночах не спится… Его сердце трубит трубой. Не патрицием, а партийцем — в бой, в бой!Незатейливая игра слов разоблачает ложный пафос этого высокопарного четверостишия и поневоле заставляет усомниться в искренности его автора.
Есть, однако, пример и другого, гораздо более осмысленного сближения этих двух, сходно звучащих слов. Я имею в виду ходивший — именно вот тогда, в то самое время — анекдот.
— Василий Иванович, — спрашивает Петька Чапаева. — Объясни ты мне, пожалуйста, что это значит. Я вот тут в книжке прочел: «Патриции устраивали оргии с гетерами». Оргия — это что? — Оргия, Петька, это пьянка, — объясняет Василий Иванович. — А гетеры? — Гетеры — это проститутки. — А-а, — говорит Петька, — понятно. Ну, а патриции? — А это, Петька, опечатка. Надо читать не «патриции», а «партийцы».Партийная дисциплина
Эта тема слегка была затронута в объяснении слова «партиец». И даже не только слегка, а — как бы по касательной.
А вот — две небольшие истории прямо и непосредственно на эту тему.
Осенью 1947 года Николай Дмитриевич Телешов, невзирая на все социальные катаклизмы нашего века, не перестававший переписываться со своим старым другом Иваном Алексеевичем Буниным, получил от того из Парижа открытку, в которой
Я только что прочитал книгу А. Твардовского («Василия Теркина») и не могу удержаться — прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передай ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом — это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно пошлого, слова! Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за «Теркина».
Телешов, естественно, тут же написал об этом Твардовскому. И тот, конечно, был очень этим отзывом польщен и даже взволнован. Бунин, как известно, никогда не был щедр на похвалу. И даже преклонные годы не смягчили желчность его натуры. («Я стар, сед, сух, но все еще ядовит», — писал он примерно в то же время тому же Телешову.)
Много лет спустя (в 1966-м) Александр Кузьмич Бабореко, влюбленный в Бунина и всю жизнь положивший на исследование самых разных обстоятельств жизни и творчества своего любимого писателя, спросил у Твардовского, ответил ли он тогда на письмо Бунина. Твардовский признался, что нет, к сожалению, не ответил.
— Надо было, конечно, написать, сказать какие-то добрые слова и послать книжку, — сказал он. — Но, по дисциплине того времени, я спросил кого следует, можно ли. Сказали — нельзя.
— Но Телешов ведь Бунину писал! — не удержался Бабореко.
— Телешов не был членом партии, — ответил Твардовский.
Вторая история — еще выразительней.
В Баку на какое-то местное литературное мероприятие приехала делегация писателей из Москвы. Был банкет. И во время этого банкета Мир-Джафар Багиров (тогдашний азербайджанский сатрап, человек страшный, говорили даже, что он страшнее, чем его выкормыш Лаврентий Берия) вдруг — ни с того ни с сего — обратил свой неблагосклонный взор на Самеда Вургуна.
Он погрозил ему пальцем и прорычал:
— Смотри, Самед!..
И долго еще нес в адрес растерявшегося Самеда что-то угрожающее.
За этим его рычанием слышалась такая лютая злоба и такая неприкрытая угроза, что все присутствующие, особенно москвичи, почувствовали себя неловко. А Павел Григорьевич Антокольский даже не выдержал и вмешался.
— Товарищ Багиров, — сказал он. — Почему вы так разговариваете с Самедом? Мы все высоко ценим этого замечательного поэта, и мы…
Багиров обратил на Антокольского свой мутный взор и, склонившись к кому-то из своих топтунов-шаркунов, спросил, кто это такой. Ему объяснили. Тогда, повернувшись к Павлу Григорьевичу, он негромко скомандовал:
— Антокольский. Встать.
Антокольский встал.
Багиров сказал:
— Сесть.
Антокольский сел.
Вопрос был исчерпан. Банкет продолжался.
Позже, когда шок, испытанный всеми свидетелями этого инцидента, уже прошел, кто-то из них спросил у Антокольского:
— Павел Григорьевич, а почему вы его послушались? Вы — уважаемый человек, да и немолодой. К тому же Багиров вам — не начальник. Почему вы позволили ему так с собой обращаться?
— Как я мог поступить иначе? Я ведь член партии, — ответил старый поэт.