Наш Современник 2006 #2
Шрифт:
А Кузнецов их и не задевает, просто смотрит на них глубже, чем принято смотреть.
Сравнивая Кузнецова с великим Владимиром Маяковским и усматривая некое сходство темпераментов, не могу не видеть, что там, где у Маяковского сила завершенная, у Кузнецова она в развитии, в процессе набора собственной высоты. А есть в литературе другой поэт, с которым у Кузнецова, несомненно, по-моему, сходство в образной структуре слова. Это Лев Мей. Судите сами:
Оглянулась девка -
И сама не рада:
Кто-то за спиною
Вырос из земли…
На губах издевка,
А
Волосы копною, борода в пыли.
Вот схватил и стиснул…
Да она рванулась.
“Аль серпа хотелось,
На тебе, лови!”
Серп блеснул и свистнул…
Пыль слегка шатнулась,
Да и разлетелась…
Только серп в крови…
Мей — поэт, не прочитанный нашим временем, с его страстным чувством к русскому фольклору, с налетом грубой мистики, тут же переходящей в грубую реальность, откликается в Кузнецове весьма современно, и, по-моему, строки Мея “чтоб в тебе под воскреснувшей фрескою вечность духа прозрел человек” написаны им “под явным влиянием Юрия Кузнецова”.
Вообще-то я не собиралась его защищать. Хочет эпатировать читателя? Знает, на что идет. Вызывает огонь на себя? Значит, так ему надо. Я хотела лишь обратить внимание того, кто читает эти строки: живет на русской земле поэт могучих возможностей, далеко не до конца проявленных, сидит Илья Муромец на печи, ерничает, силой играет. Поэт будущего? Предтеча нового Поэта?
Откуда в нем атомные предчувствия? Да и как им не быть в наше время. Не у него одного они. Но у него уж очень зримо:
Вспылит земля на резком повороте,
И отлетит живая злоба дня.
За эту пыль, за эту смерть в полете
Я всех прощу… Но кто простит меня?
Или:
Терпкое солнце деревни.
Окна до неба стоят.
Птица растаяла в небе -
Перья от птицы — летят.
Дерзкой силы поэт, и в этом смысле он действительно один, а кто ему подражает — таких развелось видимо-невидимо — “обман и подделка”.
Кстати, подражать ему нетрудно: два, три гиперболических приема, старинный колорит — и пожалуйте, “стих под Кузнецова”. Интонацию тоже умеют подделывать и подражатели, и пародисты. А она у него весьма терпка:
Я скатаю родину в яйцо
И оставлю чуждые пределы,
И пройду за вечное кольцо,
Где никто в лицо не мечет стрелы.
Раскатаю родину свою,
Разбужу ее приветным словом
И легко и звонко запою,
Ибо все на свете станет новым.
Вот тоже в наше время полузабытое мастерство — из обычных, затертых слов высекать поэзию. Этому научить нельзя.
“Ни рано ни поздно” — называется одна из его последних книг. Довольно точно сказано. Ни рано ни поздно — в самый раз явился он на весьма поблекшем небосклоне современной поэзии, на исходe века, когда объективно наступило не время поэзии и когда переоценка ценностей, касаясь близкого времени, волей-неволей уводит в глубь веков: дабы постигнуть завтра, нужно познать вчера. И позавчера.
Николай Рачков ПЕСНЯ О РУССКОЙ ДЕРЕВНЕ
“То плуг, то меч” — так назвал поэт-фронтовик Сергей Викулов книгу избранного, вышедшую накануне 60-летия Победы. Два первых для России слова, два великих символа.
Родина С. Викулова — Вологодчина, деревушка в двадцати километрах от древнейшего на севере России городка Белозерска. Педучилище, армия, военное училище — это молодость. С 5 декабря 1941 года он уже на фронте, участвует в разгроме немцев под Москвой, обороняет Сталинград, освобождает Восточную Европу. День Победы встретил в Австрии.
Но профессиональным военным — а такая линия жизни намечалась — не стал. Потому что его мобилизовала поэзия. Но не только поэзия. Начиная с 1967 года он один из руководителей журнала “Молодая гвардия”, а потом главный редактор “Нашего современника”, где за 20 лет работы авторами журнала стали Ю. Бондарев, В. Распутин, Ф. Абрамов, В. Шукшин, В. Пикуль, Е. Носов, В. Астафьев, В. Белов, В. Солоухин, О. Фокина, Н. Рубцов… А сколько молодых дарований приветил Викулов как редактор, сколько литературных талантов разглядел в “глубинке” и дал им “зеленую улицу” в литературе! И при всем при том оставался поэтом, крестьянином и солдатом, который, целуя знамя полка, благоговейно шепчет:
И нам казалось в миг тот самый -
ты помнишь это, старина?
–
что мы целуем руку мамы,
которая на всех — одна.
И как ее благословенье
нам был наш стяг… И потому
мы становились на колени,
чтобы притронуться к нему.
И все-таки боевой офицер Викулов, вернувшись с войны, пишет чаще не о фронтовых буднях, не о боях, а о драматических судьбах деревенского люда, о женщине русской, оставшейся без мужика, выдюжившей в голоде и в холоде, вырастившей детишек, надорвавшей силы в непомерном труде. Вот она, послевоенная деревня, с которой столкнулся, придя с фронта, ее кровный сын и заступник, вот оно, женское послевоенное “веселье”, где даже гармонистом (научила всему нужда) — “толстушка Христя”.
А тоска велика, без меры.
Встанут в круг, подперев бока, -
сами дамы и кавалеры,
ни единого мужика.
Русские женщины! Вряд ли кто еще после Некрасова сумел с такой любовью и болью воспеть их — честных и чистых вдов и матерей, великих терпеливиц и тружениц.
Шестьдесят верст от пристани, утопая в грязи, в дырявой обутке тащат они мешки с зерном на своих плечах в колхоз.
— Горстку сжевать бы…
Ты слышишь, Елена?
Горсть?…
— Не дразни, сатана!
–
Русские бабы
в грязи по колено
тащат в мешках семена.
И вот она уже на пенсии: “вся в поту, в пыли, простоволоса (кожа облупилась на носу), Анна в этот вечер с сенокоса поздно приплелась — в восьмом часу…”. И дочка, отсидевшая день в конторе, упрекает мать: “Горе мне с тобой… Эдак хрястать, эдак убиваться из-за чашки-кружки молока…”. На что мать резонно отвечает: это для тебя, доченька, держать корову — обуза, а для меня — радость. Ведь если бы не она, разве выжили бы мы в голодные послевоенные годы? Так что полежи на диване, а я пойду буренку подою…