Наша фантастика, №3, 2001
Шрифт:
Гравировка облагораживала клинок, будь он даже дешевой подделкой, каких много в лавчонках средней руки.
Альбер встал, снова подошел к окну и увидел, что на яхте подняли паруса.
— Значит, так? — спросил он у моря, яхты, книг на полке и меча на стене.
— Значит, так, — ответили меч на стене, книги на полке, море и яхта, и еще благообразный старик в зеркале, который мгновением раньше отошел к окну и вперил взгляд в простор.
«Значит, так…» — ответил кто-то, у кого были отчаянно зеленые глаза.
В последнем Альбер
Понимание явилось к нему ледяным и острым, будто нож под лопаткой; и отстраненно-ласковым, как зеленый взгляд, и еще безнадежным, словно желание проснуться.
— И что теперь? — спросил он, на этот раз сам у себя.
После чего, не дождавшись ответа, вернулся к зеркалу и долго смотрел, как старик у окна хватается рукой за бант в горошек, пытаясь сорвать украшение, ставшее удавкой, как наливается морской синью лицо, обрамленное аккуратно расчесанной бородой, и как грузное тело сползает на паркет.
Когда старик умер, Альбер еще смотрел в зеркало.
Совсем недолго.
«Ты будешь сварливой жизнью? Ласковой? Безразличной? Ты вовсе не будешь жизнью? Ты уже была?!» Но в зеркале к этому времени не отражалось ничего, кроме призрака белых губ и призрака непроизнесенных слов.
Впрочем, прежде чем исчезнуть, исчезнуть навсегда и отовсюду, он все-таки успел услышать ответ на свой вопрос, и ответ оказался именно таким, как и предполагалось вначале.
Ответы — убийцы вопросов, но ни одному комиссару полиции не придет в голову призвать ответы к ответу; не придет, а зря.
Зря.
А у расстеленной кровати, еще хранившей запах быстротечной любви, в комнате, чья хозяйка весьма удивилась бы, узнав, что она вчера утром сдала ее какому-то молодому человеку с сомнительной репутацией, навзрыд плакала зеленоглазая женщина. Плакала, зная, что вскоре будет вновь сидеть в баре над морем, в дне без прошлого и будущего, устало глядя на грейпфрут, нарезанный дольками, и никто не пройдет на этот раз мимо по набережной, шаркая башмаками, никто не сядет за соседний столик и не спросит шампанского.
Плакала женщина.
Одна.
На полу.
Между «вчера» и «завтра»; всегда посредине.
За окном кричали вечные чайки.
Это рассказ о студенте Альбере и зеленоглазой Женевьеве, это рассказ о холодном море и драчливых чайках, это рассказ о журавле в небе, и синице в небе, и ветре в руке, плотно сжатой в кулак, ибо у нас в руках редко остается нечто большее; это рассказ о бутылке шампанского, откупоренной невпопад, это рассказ о зеленоглазой Женевьеве и студенте Альбере и еще о жизни, которой не было и больше не будет.
Если вы знаете больше, то я вам завидую.
ХОАНГА
Та, что творит добро.
Есть в этом слове нечто притягательное, слабый отзвук флейт несбывшегося, вкус липкой ириски, запретной и оттого самой сладкой на свете. Помните? Хоа-а-анга…
— Хоа-а-а-а…
Слышите?
И еще — тайна, которая заставляет сердце трепетать птенцом в ладони, предвкушая чудо.
Чувствуете?
В тот день я проснулся гораздо раньше обычного, с твердой уверенностью в неизбежности чуда. Так просыпаются дети в свой день рождения; с возрастом, увы, ощущение праздника тускнеет, покрывается мохнатой пылью, будто монета, закатившаяся под диван — чтобы застрять в щели между полом и плинтусом на долгие годы.
Тихонько, стараясь никого не разбудить, я оделся и вышел на улицу.
Ноги сами понесли меня в нужном направлении. И я совсем не удивился, когда увидел ее. Чудо должно было произойти — и оно произошло.
Понимаете?
Она сидела у входа в парк, прямо посреди тротуара, и ждала.
Ждала меня.
Я подошел к ней и сел рядом.
— Здравствуй, Хоанга, — сказал я.
И она, чуть зажмурившись, улыбнулась мне своей обворожительной улыбкой.
Можно, Хоанга?
Да…
Я протянул руку и впервые коснулся ее — ее, полосатого Чуда по имени Хоанга.
Тигры.
Почему они так волнуют нас, не дают покоя, почему нас, хилых выродков обезьяньего племени, так влечет к могучим хищникам — посмотреть хоть одним глазком, постоять рядом, пусть по разные стороны разделяющей решетки, но рядом, вместе…
У вас по-другому?
Помню прекрасную, полную теплой грусти и света повесть Сарояна «Тигр Тома Трэйси». В детстве я зачитывался ею, да и став взрослым, многократно доставал с полки потрепанный томик — и всякий раз ко мне на миг возвращалось то детское ощущение прикосновения к Чуду. А нечеловечески простые, безумно вдохновенные строки Блэйка? «Tiger, tiger, burning bright in the forest of the night…» Для меня они в свое время стали шоком, чудесным откровением! Или, не помню уж чей, рассказ «Автоматический тигр»? Или «Тигр для Мальгуди» Р. К. Нарайана? Или крохотная миниатюра, где тигры — совсем не те, кем они нам кажутся…
Ловцы тигров в сети из слов — мы с вами одной крови.
Ее звали именно так — я это понял с первого взгляда.
Мы сидели рядом. Смотрели, как поднимается солнце. Мы впитывали его лучи, и радостное томление не проходило — наоборот, усиливалось, заставляя меня ближе придвинуться к ней, обнять за шею…
Я знал: мне — можно.
Можно вот так сидеть, можно гладить мягкую, на удивление шелковистую шерсть, можно улыбаться, когда она время от времени лукаво косилась на меня зеленым глазом. Да, знаю не хуже вас, что у тигров глаза желтые, — но у моей Хоанги глаза были зеленые, с озорными золотистыми искорками.