Наша фантастика, №3, 2001
Шрифт:
— Добрый день. — Голос вошедшего был вполне под стать его внешности. — Главный врач приносит свои извинения, но он, к сожалению, лишен возможности оказать вам должное внимание и почтение. У нас, видите ли, непредвиденные осложнения в особом блоке…
— «Особый» — это, вероятно, для буйных? — с некоторым ехидством осведомился профессор, пожимая крепкую прохладную руку.
— Н-ну, как вам… — Свободные от бороды участки щек молодого человека слегка зарделись. — В общем, конечно, да. Чаю? Кофе? Или, может быть, коньяку?
— По нынешней погоде предпочел бы чего-нибудь холодного и безалкогольного.
Относительно молодой бородач с готовностью отступил на пару шагов и крикнул в разъехавшиеся
— Будьте любезны, минеральную воду и лед!
— Ну ладно. — Профессор неторопливо уселся в кресло, спинка которого уже была оккупирована его пиджаком. — Главврач занят — и ну его к монахам. Надеюсь, я приглашен не ради оказания мне знаков внимания, а действительно для серьезной консультации. Итак… э-э-э… а вы, собственно, кто?
— Я, собственно, лечащий врач того самого «затруднения», из-за которого мы сочли возможным побеспокоить вас. Конечно, ничего особо экстраординарного не отмечено, аналогичные случаи широко описаны в литературе, но что-то тут… Вот здесь у меня история болезни. Хотите ознакомиться сейчас или, может быть, отдохнете с дороги?
Вместо ответа, профессор требовательно протянул руку. Его собеседник торопливо выхватил из папки тонкий пластиковый файл.
Снова зашелестела дверь, впуская хорошенькую девицу (ноги в три четверти общей высоты, халатик на полладони ниже тазобедренного сустава и, наверное, на столько же длиннее юбки). Пока сие очаровательное явление сгружало на стол с принесенного подноса сифон, полоскательницу со льдом и бутылку некоей розовой жидкости, вопреки давешней просьбе гостя явно не являющейся чем-то безалкогольным, профессор углубился в чтение.
Занятие это, похоже, оказалось весьма увлекательным. Даже когда пришлая барышня очень низко нагнулась над столешницей и приблизила свое декольте чуть ли не к самому лицу именитого консультанта — даже тогда означенный консультант удостоил приближенное лишь рассеянным мимолетным взглядом. И вслед барышне он тоже глянул лишь мельком, хотя она, завершив разгрузку подноса, не ушла, а прямо-таки утанцевала, соблазнительно раскачивая всем, чем только могла.
— Я не понимаю, — сказал, наконец, профессор, не отрываясь от чтения, — это медицинский документ или беллетристика?
— Это документ. — Лечащий врач заложил руки за спину и, чуть ссутулясь, принялся неторопливо бродить из угла в угол. — Видите ли, больной и поступил-то к нам в очень тяжелом состоянии, а теперь…
— Простите, — перебил профессор, — это что же, записано с его слов?
— Нет, не со слов. Это записано им лично. Он сам так захотел: если, видите ли, он будет рассказывать, его станут перебивать и запутают. А так… — Врач прекратил бесцельные блуждания по кабинету, подошел к столу, уперся кулаками в гладкий полированный пластик. — Он не спит. У нас он уже пятые сутки, и неизвестно, сколько времени лишал себя сна прежде.
— Лишал себя?..
— Да. Спать ему сейчас хочется невыносимо, но он, знаете ли, на все наши старания изобретает поистине изуверские контрмеры…
— Больше пяти суток? Да он же теперь должен быть в состоянии тяжелейшего нервного истощения!
— Так и есть. Возможно, именно этим его состоянием вызвана подобная, я бы сказал, экзальтированность стиля. Может статься, он считает себя литератором или на самом деле является таковым.
— А кто он в действительности? Здесь об этом ничего не…
— Мы обратились в соответствующее ведомство, но оттуда пока ничего. Наверное, запрос затерялся. Сейчас готовим повторный.
Профессор пожал плечами и вновь углубился в чтение.
«…Жизнь, знакомая по давним мучительным снам… По снам, мучительным именно тем, что были они всего-навсего снами; необходимость просыпаться — вот что было мучительного в этих редких и ярких снах…
Как же все-таки назывался тот город?
Наверное, чтобы вспомнить, снова нужно увидеть его во сне. Его. Огромный и разный. Город, в котором рубленые шрамы парадных улиц стиснуты меж неприступных гранитных отвесов, ломящихся барельефами, фальш-колоннами, стрельчатыми двусветными окнами; в котором парки имеют отношение скорей к геометрии, чем к ботанике, а вычурные дворцы уживаются с немощеными улочками — мирком черепичных крыш, резных ставен и неумолчного шепотка травы под медленным ветром… Город, несмотря на высокомерную пышность главных своих кварталов, придавленный, покоренный вспучившимся в самом его центре гигантским зданием… да нет, не зданием. В людских языках еще не выдумано подходящего слова для этого беспорядочного нагромождения ослепительных куполов под зарослью витых черных башен, ранящих облака отточенными жалами шпилей… Как не выдумано еще людьми слов для того, что безумолчно неслось оттуда, из этого дворца над дворцами. Гимн? Псалом? Хорал? Все не то. Никакими словами не передать всеподминающего величия этой мелодии — простой до примитивности, прекрасной до ужаса, торжественной до балагана… обволакивающей, засасывающей… чарующей… Она была слышна в любой точке города — где-то звучала подобием отдаленного грома, в иных местах ощущалась подспудно, не слухом, а всем телом, принимающим на себя ритмичную вибрацию почвы… Но — так ли, иначе, а ощущалась она везде.
С раннего детства мне случалось звенеть каблуками по ажурным чугунным мостикам-тротуарам, протянутым на уровне вторых этажей; подглядывать обрывки чужой жизни, трогательно-жалко норовящей отгородить себя оконным слюдяным блеском; ловить черных ящериц на мощенных ракушечником аллеях; бродить меж полуруин, оплетенных диким вьюном; и подслушивать рассказы греющихся на солнце статуеподобных ссохшихся старцев о том, когда и почему запустели окраинные кварталы великого города — молодежь-де не хочет жить по старинке, брезгует копаться в земле и (подумать только!) за морковью да репой бегает в магазины… а раньше, бывало… вот, мол, помню, еще до Победы…
Это были сны. Редкие, томительные какой-то странной пересортицей чувств — именно благодаря таким снам я с юных сопливых лет догадался, что восторг и страх друг дружке кровные братья. Я был чужим в этом снящемся городе, мне там дивились, меня там не принимали, и неприятие это казалось очень правильным, радостным даже… и обидным до слез. Я знал, что туда нельзя, никак нельзя; там было неуютно, опасливо, чуждо… и все равно меня тянуло туда, как нашего дворника, багровоносого дядю Шибздю, тянуло к мутному пшенному шмурдяку.
А однажды странный город из снов облагодетельствовал меня настоящим смертельным ужасом.
Сам черт, наверное, не вспомнит уже, какая такая надобность занесла меня на ту старинную тихую улочку, когда-то давным-давно, чуть ли не при Екатерине еще, выстроенную немецкими колонистами по их тогдашнему немецкому вкусу. Над городом — над моим, доподлинным, родным и знакомым до смертной скуки — нависало яркое летнее предвечерье, было душно и томно: где-то за горизонтом выспевала гроза; а улочка показалась такой уютной, тянущий вдоль нее истомный сквозняк так неожиданно и приятно пах приречной зеленью, что я против желания машинально свернул на выгибающуюся плавным серпом булыжную мостовую. Ни о чем я тогда не думал, не выискивал никакого сходства — просто шагал да шагал себе без цели и смысла по плотному (бумажный листок не втиснешь) мощенью, в глубокой тени диковинно выдвинутых навстречу друг другу вторых этажей, лениво рассматривая ажурные полуприкрытые ставни, старинные фонарные столбы с чугунными подножиями, виноградные плети, раскорячившиеся по обомшелым кирпичным стенам…