Наша первая революция. Часть I
Шрифт:
Но мы увидим сейчас, как коротка память у «сознательных свидетелей происходившего»! 18 января они клянутся ничего не забывать. Через месяц, ровно через месяц, 18 февраля, они все забудут. Они снова поверят старым обманувшим словам и изжитым силам – и снова встретят их доверчивыми, признательными и пламенеющими готовностью…
Далеко не вся либеральная печать, ошеломленная колоссальными событиями, сумела подняться хотя бы на высоту расплывчатых выводов «Права». Гордость и краса весеннего радикализма, «Наши Дни» писали о кровавом дне: «Когда рушатся моральные устои политического порядка, то разрушаются и узы всякого порядка. Самые незаконные средства борьбы приобретают в массах опасную (для кого?) популярность, вызывая панику одних, озлобление других. Массы мятутся и не могут заниматься мирным трудом. Культурная работа невольно приостанавливается. Стране начинает угрожать культурное одичание» (17 января). [93] Вот какие дрянные реакционные аккорды извлекла из своих демократических струн эта газетка ограниченного мещанского
93
См. передовую в «Наших днях» N 20, от 17 января.
Претенциозная пошлость этих строк, первых строк в первой статье, посвященной величайшему событию новой русской истории, прямо-таки невероятна!
Если бы газеты выходили, если б слышался голос «правды и успокоения», события, может быть, были бы менее кровавы! Как много либеральных газет вышло после девятого января! Из них можно было бы построить колоссальный бумажный храм «правды и успокоения». Но как много рабочей крови пролилось после 9 января! Если б направить ее одной сплошной рекою, она бы снесла и бесследно разметала этот храм правды и успокоения.
Вандализм рабочих сделал то, что «среди общей растерянности» не раздавался, видите ли, мужественный голос либеральной журналистики. Несчастная! «Среди общей растерянности» она была растеряннее всех. Что могла бы сказать она 9 января, чего она не сказала после? Что сказала она после, что могло бы иметь хоть какое-нибудь значение 9 января?..
Поверьте, господа, если бы петербургские рабочие, которым правда действительно была нужнее хлеба насущного и даже нужнее жизни, – они сумели это неотразимо показать! – если бы они привыкли находить нужную им правду у вас, если бы они могли хоть сколько-нибудь надеяться найти ее у вас, они бы вам доставили при самых страшных условиях возможность печататься и распространяться. Своим публицистам они всегда доставляют такую возможность, чего бы это ни стоило! Но скажите, ради бога, чем вы заслужили такое доверие рабочих, которых вы, по вашему же собственному заявлению, впервые заметили на политической сцене только 9 января? Чем? Тем, что никогда не верили в их значение? Для того, чтобы наборщики отделились в решительный момент общего наступления от боевой армии и остались с вами, они должны были видеть в вас один из своих штабов. Скажите, ради бога, решились ли бы вы заявить претензию на такую роль? Могло ли прийти рабочим в голову, что вы способны на такую роль? И если бы им это на день пришло в голову, разве не поспешили бы вы сами их жестоко разочаровать в этом?
Если определять влияние пролетарского выступления на демократию по январским статьям либеральной прессы, можно в ужас прийти от ничтожества результатов. Статья «Наших Дней» является типической по мелочности выводов и интеллигентскому высокомерию. Вместо того, чтобы взвесить объективный смысл события, которое в своем роде стоит 14 июля, [94] вместо того, чтобы сделать выводы для политической тактики, либеральная пресса набормотала много жалких слов по поводу кровавых событий, которых, видите ли, не было бы, если бы власть имущие вняли в свое время ее предсказаниям и увещаниям.
94
Здесь имеется в виду восстание парижской бедноты 14 июля 1789 г., закончившееся взятием Бастилии. Непосредственной причиной восстания явился голод, охвативший все парижское население. Меры, предложенные Национальным Собранием, откладывали разрешение продовольственного вопроса на неопределенное время. Королевский двор спешно готовился к расправе с Национальным Собранием. К Парижу было стянуто огромное количество войск, преимущественно из иностранцев. 8 и 9 июля Национальное Собрание потребовало от короля удаления войск. Король ответил отказом. 11 июля министерство Неккера получило отставку и было заменено министерством непримиримых реакционеров. Отставка популярного в массах министерства Неккера послужила последним толчком, приведшим изголодавшиеся массы в движение.
Парк Пале-Рояля, где происходили народные митинги, переполнился жадными слушателями, перед которыми выступали один оратор за другим.
Настроение народных масс быстро определилось: оно становилось все грознее и революционнее. Особенно большим успехом пользовались речи молодого адвоката, якобинца Камилла Демулена, который, между прочим, говорил:
«Отставка Неккера, это – набат раздавшийся с Лувра, это – призыв к Варфоломеевской ночи. Еще в этот вечер нахлынут с Марсова поля немецкие и швейцарские батальоны, чтобы истребить нас. Одно спасение осталось нам теперь: к оружию, граждане, к оружию».
Во время одной народной демонстрации полк немецких драгун бросился на безоружных демонстрантов. С криками «к оружию!» толпа рассеялась в разные стороны. 14 июля в подвалах Дома Инвалидов парижской беднотой было найдено 30.000 ружей, большое количество сабель и несколько пушек. Масса мгновенно вооружилась. Она двинулась к Бастилии, этому символу безграничного произвола, царившего в старой Франции. Бастилия служила местом заточения политических преступников, которых бросали туда без суда и следствия на основании одних только королевских приказов. Кроме того Бастилия служила серьезной опорой для правительственных войск. Четыре часа длилась кровопролитная битва. На помощь осаждавшим подоспела королевская гвардия со своими орудиями. После этого битва продолжалась еще несколько времени. В результате гарнизон сдался. Народом было освобождено 7 политических заключенных.
15 и 16 июля народ до основания разрушил Бастилию.
Взятие Бастилии революционизировало Национальное Собрание, и еще более толкнуло массы на революционные выступления.
Но действительное влияние 9 января на интеллигенцию, как и на всю вообще оппозицию, было неизмеримо глубже.
События январских дней, с одной стороны, приподняли демократию, укрепили ее демократическую уверенность, а с другой стороны, придавили ее к земле, показав, как ничтожно, в сущности, ее значение на чаше исторических весов, когда вопрос с газетного поля переходит на поле боевое.
Пред сознанием либерального общества впервые вопрос политической свободы выступил в реальных формах, как вопрос борьбы, перевеса силы, давления тяжелых социальных масс. Не сделка парламентеров либерализма с барышниками реакции, но победное наступление масс, безостановочная атака, не считающая жертв, как эта стихийно-патриотическая японская армия при штурмах Порт-Артура, – вот какая идея была заброшена Кровавым Воскресением в сознание левой интеллигенции! И какими ничтожными в свете кровавого зарева показались интеллигентские банкеты и все эти резолюции, построенные по земской схеме, и диким показалось, что можно было ждать падения Иерихона от голоса нескольких десятков земских либералов и нескольких сотен их подголосков. Пролетариат, эта политическая «фикция» марксистов, оказался могучей реальностью…
«Чего не в силах были сделать десятилетия словесных прений, – говорит „Право“ в апреле, оглядываясь назад, – реальная, практическая жизнь разрешила одним взмахом исторических крыльев. Теперь ли, после кровавых январских дней, подвергать сомнению мысль об исторической миссии городского пролетариата в России? Очевидно, этот вопрос, по крайней мере, для настоящего исторического момента, решен, – решен не нами, а теми рабочими, которые в знаменательные январские дни, страшные кровавыми событиями, вписали свои имена в священную книгу русского общественного движения». Вот каким языком заговорила либеральная печать об «исторической миссии городского пролетариата»!
Интеллигенция, которой еще так недавно казалось, что «народ», отрезанный от нее колючей проволокой полицейских заграждений, бесконечно отстал в своем политическом развитии, должна была на самом деле сделать решительный скачок, чтобы не отстать от лозунгов выступившего из подполья незнакомца – пролетариата. От неуклюжей, многословной и неясной земской формулы призыва представителей народа к участию в законодательной работе и пр. и пр., она перескочила к резкому, как удар бича, отточенному европейской историей лозунгу Учредительного Собрания.
Она переняла от пролетариата требование всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права. И она подняла на ноги все свои силы, привела в движение весь свой аппарат – общества, газеты, коллективные записки, чтоб распространить этот лозунг.
Либеральная пресса в свою очередь вынуждена была принять основной демократический лозунг под давлением демократической интеллигенции, напиравшей на нее со своими резолюциями и заявлениями. При этом пресса делала такой вид, будто с этим лозунгом она родилась. Конечно, это наименьшее из ее преступлений…
Выступление пролетариата дало перевес радикальным элементам в рядах интеллигенции, как ранее земское выступление дало перевес элементам оппортунистическим. Вместе с тем более явственно наметилась в либеральном обществе линия раскола между демократией и цензовой оппозицией. Призрак политического единодушия всего «общества», говорящего одним и тем же языком, был разбит. Вопрос: как? все больше расчленялся в политической действительности – с земцами, чтобы воспользоваться движением масс, – или с массами, чтобы отстранить от руководства выжидающих своего часа земцев?
Эта альтернатива, казавшаяся доктринерской в теоретическом предвосхищении марксистов, вдруг оказалась страшно реальной. В каждом вопросе приходилось от нее исходить и к ней возвращаться.
Пролетарское выступление дало перевес левым группам демократии, так как оно создавало для них точку привеса. Отныне этапы пролетарской борьбы становятся тактическими вехами для радикальной демократии. Она повторяет его лозунги, поддерживает его требования мерами, какие имеются в ее небогатом арсенале, протестует против насилий над ним, требует внимания к нему от городских дум… Она начинает подчас говорить языком гнева и угрозы. Она становится решительнее, старше, требовательнее к своим политическим вождям.