Наша первая революция. Часть I

Троцкий Лев Давидович

Однако, эта предопределенная гармония интеллигенции с земцами не могла без конца сохраняться. На банкетах все чаще и чаще выступают беспокойные, угловатые, нетерпимые и подчас «нестерпимые» радикальные фигуры то революционного интеллигента, то рабочего, резко обличают земцев и требуют от интеллигенции ясности в лозунгах и определенности в тактике. На них машут руками, их умиротворяют, их бранят, им затыкают рот, их ублажают и охаживают, наконец – их выгоняют, но радикалы делают свое дело. Они требуют и грозят именем пролетариата. Это имя пока еще представляется интеллигенции стилистическим оборотом, тем более, что сам пролетариат приобщился к ноябрьско-декабрьской кампании лишь в лице самого тонкого слоя, и «настоящие рабочие», появление которых на банкетах рождало смешанные чувства враждебного опасения и любопытства, исчислялись в этот период единицами или десятками. Однако, и этого было уже достаточно, чтобы заставить кое-где интеллигенцию позаботиться больше об определенности своих заявлений, чем об их созвучности с земскими «пунктами».

Если петербургское врачебное общество пользуется еще случаем с доктором Забусовым, [80] чтобы заявить 8 января о своей полной солидарности с «большинством съезда земских деятелей 6–9 ноября», то смоленское медицинское общество присоединяется к заключениям земского совещания уже с добавлением, что коренным условием всех и всяких реформ является "осуществление принципа управления страной (а не участия в управлении. Л. Т.) свободно избранными представителями всего населения", а курское врачебное общество уже оговаривает, что избрание народных представителей должно быть произведено «на основе всеобщего, прямого и равного для всех избирательного

права».

80

Случай с доктором Забусовым, ставший широко известным в свое время, заключался в следующем: 14 марта 1904 года начальник Закаспийской казачьей бригады ген. Ковалев вызвал к себе старшего врача Средне-азиатской ж. д. Забусова для оказания медицинской помощи. Когда Забусов явился на квартиру Ковалева, последний пьянствовал. Не успел Забусов спросить, зачем его вызвали, как сзади его схватили несколько казаков и, по знаку генерала, повалили на пол, стащили с него брюки и принялись бить розгами до тех пор, пока он не впал в бессознательное состояние. Совершив расправу, казаки отвезли Забусова домой. Врачи, освидетельствовавшие Забусова, нашли следы жестоких истязаний. Все, принимавшие участие в расправе, в том числе и Ковалев, были привлечены по обвинению в истязании. Однако, суд признал Ковалева виновным только в превышении власти и приговорил его к исключению со службы без лишения чинов. На суде Ковалев категорически отказался сообщить причины расправы. Случай с доктором Забусовым, особенно приговор суда, глубоко возмутил все прогрессивное население. В течение долгого времени врачебные общества и множество других организаций выражали в коллективных заявлениях, резолюциях и т. д. свое негодование по поводу расправы, напоминающей времена крепостного права.

Если декабрьский съезд российских хирургов в Москве говорит еще крайне глухо о «твердом правопорядке, обеспечивающем неприкосновенность личности, свободу слова и печати»; если записка сценических деятелей о «нуждах русского театра» обще высказывается, что «театр может получить столь чаемую им свободу лишь при условии общего закономерного строя», и ищет при этом опоры в том обстоятельстве, что «государственное значение театра было признано и в суждении высочайше утвержденной комиссии по пересмотру театрального законодательства»; если известная записка о «нуждах просвещения», возникшая в начале января, присоединяется к объединившей все «русское общество» мысли, настойчиво выраженной в резолюциях съезда земских деятелей, в постановлениях московской городской думы, московского, калужского и др. земских собраний, в заявлениях общественных учреждений, ученых коллегий и общественных групп, и требует «привлечения свободно избранных представителей всего народа…», то киевский съезд криминалистов, заседавший 3 и 4 января, уже гораздо более решительным тоном заявляет, что необходимые стране реформы «не могут быть осуществлены бюрократией, неспособной к творческому обновлению русской жизни, но лишь представителями народа, свободно избранными на началах всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов». Эта резолюция была проведена лишь в результате борьбы против более умеренной части собрания, пытавшейся исключить вопрос о формах избирательного права и приблизить резолюцию к земской. Проф. Фойницкий [81] уверял, что «такая резолюция даст больше добрых результатов, чем если мы оставим слова, которые могут раздражить», а знакомый нам уже проф. Гредескул ^{22} произнес при этом поистине классическую фразу: «когда мы совершаем деловой акт, долженствующий повлиять на жизнь нашей страны, мы должны несколько охладиться». Проф. Гредескул, очевидно, того мнения, что «горячиться» в пользу всеобщего избирательного права допустимо лишь в том случае, если заранее знаешь, что это все равно останется без всякого влияния «на жизнь нашей страны».

81

Фойницкий – профессор уголовного права. Читал лекции в училище правоведения и в петербургском университете. В 1876 г. был назначен товарищем обер-прокурора Сената, а с 1900 г. сенатором. В 1895 году основал русскую группу международного союза криминалистов, в которой и был председателем. На V съезде этой группы, в Киеве, 3 – 4 января 1905 г., между председателем группы Фойницким и большинством съезда произошел конфликт по следующему поводу: на второй день заседания съезда, после доклада Леонтьева «об оказании юридической помощи населению», Кистяковским была предложена резолюция, в которой категорически заявлялось, что «при условии бесправия и произвола, являющихся основными устоями нашего современного русского строя, ни о какой юридической помощи не может быть и речи». Вместо этой резолюции Фойницкий предложил другую, из которой были исключены все резкие места. После голосования выяснилось, что огромное большинство съезда стоит за резолюцию Кистяковского. Тогда Фойницкий заявил: «Ввиду того, что собрание съезда начинает принимать нелегальный характер, я объявляю съезд русской группы международного союза криминалистов закрытым». Вечером в здание, где происходил съезд, явился наряд полиции, и съезд был объявлен прекращенным. Поведение Фойницкого вызвало среди подавляющего большинства либеральных юристов сильное возмущение. Членами съезда был заявлен протест против незаконных действий Фойницкого и отказ от дальнейшей работы с ним.

Этот же съезд высказался против смертной казни, причем г. Маргулиес, [82] автор резолюции, воскликнул при «громе аплодисментов»: «У нас смертная казнь применяется к тем, кого казнящие считают тяжкими преступниками, а мы и весь народ – героями и мучениками за правду и благо народное».

«33 гражданина г. Севска, Орловской губ.», пробужденные капитуляцией Порт-Артура, заявляют за собственными подписями, что только «представители народа, выбранные всеми без различия званий, состояний и сословий посредством всеобщего и равного избрания, укажут Верховной власти, что нужно стране и как удовлетворить нужды народа».

82

Маргулиес, М. С. – юрист, был одним из либеральнейших присяжных поверенных. На процессе Совета Рабочих Депутатов выступал в качестве защитника.

Эти 33 севских гражданина приветствуют «из захолустного угла глубины России» членов частного земского совещания 6–8 ноября и выражают надежду, что слабый севский голос, будучи услышан в других таких же темных углах отечества, вызовет и там сочувственный отклик. Увы! благим ожиданиям 33 севских граждан не довелось сбыться. 31 декабря они приняли свое постановление и отправили его «Нашей Жизни», но там оно было арестовано при обыске редакции после январских дней и только в мае увидело свет. Севские граждане могут, однако, утешиться: январские события, в которых утонуло их постановление, таким могучим голосом высказали те нужды и боли, о которых несмело стонали севские и иные граждане, что голос этот, как удар набата, был услышан во всех «темных углах нашего отечества»…

В процессе этой банкетной и резолюционной кампании создается естественная иллюзия: интеллигенции ее собственные речи кажутся столь убедительными, что она ждет немедленной капитуляции врага. Некоторые органы печати так именно и ставили вопрос. Мы высказались решительно, ясно и отчетливо. Правительство слышало мнение страны. Оно отныне не может отговариваться незнанием. Мы верим в добрые намерения правительства – и ждем. Мы нетерпеливо ждем! – повторяла пресса изо дня в день.

«На прекрасные слова доверия, обращенные нынешним нашим руководителем внутренней политики, – егозило демократическое „Право“, – русское общество, как это впрочем и всегда бывало, ответило полным доверием»… «Общество сделало свое дело, теперь очередь за правительством!» – вызывающе и вместе подобострастно восклицала газета. Правительство князя Святополка-Мирского приняло «вызов», и именно за эту егозящую статью объявило «Праву» предостережение. Репрессии посыпались частыми ударами.

Мы все еще надеемся и ждем, но мы, наконец, готовы выйти из терпения! – тоскливо жаловалась либеральная пресса. Она все более и более теряла почву под ногами. В недоумении она оглядывалась вокруг и не находила выхода. Она рассчитывала, главным образом, на силу первого впечатления. Но вот тяжелая земская артиллерия произвела манифестационный залп; дружной пальбой, конечно, холостыми зарядами, поддержало земцев «все общество». А Иерихон стоит – и, мало того, замышляет недоброе. Резолюции все еще обильно текли, но они уже перестали производить впечатление. В первое время представлялось, что резолюция сама по себе может взорвать бюрократию, как мина Уайтхеда, но на деле этого не оказалось. К резолюциям стали привыкать – и те, кто их писал, и те, против кого они писались. Голос печати, которую меж тем министерство внутреннего доверия все больше сдавливало за горло, становился беспредметно раздраженным. Уже без уверенности первых дней она то усовещевала бюрократию искренно примириться с обществом, то начинала ей доказывать, что после всего того, что о ней было сказано, долг чести и простое приличие повелевают ей уйти со сцены и очистить место для «живых сил страны».

Интеллигенция далеко не однородна. В то время, как ее влиятельное ядро, солидные дипломированные отцы, материально или идейно связанные с цензовой земщиной, неутомимо доказывали умеренность, мудрость и лояльность земских постановлений, широкая демократическая периферия, главным образом, учащаяся молодежь, горячо и искренно примкнула к открывшейся либеральной кампании с целью вывести ее из ее жалкого русла, придать ей более боевой характер, связать с движением масс. Таким образом возникли петербургская уличная демонстрация 28 ноября [83] и московская – 5 и 6 декабря. [84] Эти демонстрации для радикальных «детей» были прямым выводом из лозунгов, выдвинутых либеральными «отцами». Но умеренные отцы, как это с ними всегда бывает, косо смотрели на прямой вывод, опасаясь, что неосторожными, слишком порывистыми телодвижениями «общество» может оборвать нежную паутину доверия…

83

Некоторые подробности об этой демонстрации мы находим в воспоминаниях Войтинского «Годы побед и поражений»:

"Зашевелилось и студенчество. В петербургском университете начались разговоры о необходимости «уличного выступления». Стали подготовлять демонстрацию, в которой студенты должны были выступить вместе с рабочими.

Подготовлялась эта демонстрация до последней степени плохо. Полиция знала обо всех планах, а студенческая масса питалась лишь смутными слухами. Разгорелись споры между эсерами и эсдеками – должна ли демонстрация быть мирной или вооруженной. Спорили в коридорах, на лестнице, в университетской столовой, в курильне – совершенно открыто.

Наконец, назначили манифестацию на 28 ноября; затем отменили это решение; потом, чуть ли не накануне, назначили вновь на этот день. Кончилось дело полным провалом: рабочие на демонстрацию не пошли, студентов и курсисток собралось очень мало (едва ли больше 150 человек). Все же в назначенное время на Невском проспекте, около думы, выкинули красные флаги. Но налетевшая со всех концов полиция в одно мгновенье рассеяла «крамольников» и принялась по одиночке избивать их. Многие студенты, пришедшие на Невский проспект с целью участия в манифестации, в том числе и я – не успели даже присоединиться к демонстрантам, – так быстро кончилось все (стр. 16 – 17).

84

Московская демонстрация 5 – 6 декабря 1904 г. – была организована эсерами. Агитация за выступление велась преимущественно среди учащейся молодежи. С 12 часов 5 декабря толпа студентов двинулась от Страстного монастыря к бывшему генерал-губернаторскому дому со знаменами, на которых было написано: «долой самодержавие!», «долой войну!» Во все стороны разбрасывались прокламации. У Леонтьевского переулка толпа была встречена отрядом городовых. Началась свалка. Вскоре демонстранты рассеялись по переулкам, оставив нескольких лежащих. Одновременно с этим, другая толпа студентов пошла с противоположной стороны по Тверской, но также была быстро рассеяна полицией. Третья партия, более многочисленная и с большим процентом рабочих, пошла от Никитских ворот по Тверскому бульвару к памятнику Пушкина, где также началось новое побоище. Наконец, четвертая партия, состоявшая преимущественно из рабочих, двинулась от Арбатских ворот к Смоленскому рынку. Рассеянные демонстранты вновь собирались в группы, поднимали знамена и продолжали шествие. Полиция была хорошо подготовлена и действовала по плану. В этот день было арестовано, по официальному сообщению, 43 человека. На завтра – 6 декабря были снова шествия к Страстной площади, но полиция, окружив демонстрантов, без труда разогнала толпу. Вновь было арестовано, по официальным данным, 22 человека.

Демонстрации оказались неудачными. Развернувшаяся конституционная кампания, в сущности состоявшая из взаимного перебрасывания резолюциями на ограниченном поле, не задела широких масс, почти не дошла до них. А тот внутренний глубокий процесс, который совершался в этих массах, разумеется, не приурочивался к наскоро объявленному выступлению демократической молодежи. Студенчество не было поддержано ни справа, ни слева.

Тем не менее, эти демонстрации после долгого затишья, при неопределенности внутреннего положения, создавшейся внешними поражениями, – демонстрации политические, в столицах, демонстрации, отдавшиеся через клавиши телеграфа во всем мире, произвели, как симптом, гораздо большее впечатление на «руководителей нашей внутренней политики», чем грациозные менуэты либеральной прессы.

На эту конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков земцев в барской квартире Корсакова и закончившуюся водворением нескольких десятков студентов по полицейским участкам, правительство ответило 12 декабря известным «указом» и не менее известным «сообщением».

Встревоженное «детьми» правительство сделало шаг навстречу «отцам» – и с самого начала установило резкое различие между «благомыслящей частью общества, которая истинное преуспеяние родины видит в поддержании государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд народных» – и между лицами, «стремящимися внести в общественную и государственную жизнь смуту и воспользоваться возникшим в обществе волнением умов». Разумеется, благомыслящие отцы совершенно не были удовлетворены неопределенными посулами, но они ухватились за сделанное правительством различие между ними и крамолой, чтобы щегольнуть своей лояльностью и пугнуть власть призраком революции. Г. Евгений Трубецкой, [85] князь, профессор, «очень хороший писатель», по оценке г. Милюкова, [86] и ко всему этому брат князя Сергея Трубецкого, красноречиво выступил в «Наших Днях» от «той именно части русского общества, которая, дорожа монархическим началом, видит истинное преуспеяние родины в поддержании государственного спокойствия и в непрерывном удовлетворении насущных нужд народных», словом, как требуется по цитированному выше правительственному указу. Очень хороший писатель оповещал через очень хорошую газету, что он «всегда принадлежал к числу тех, кто мечтал о незыблемости законного порядка в преобразованной империи» («Наши Дни», N 17) ^{23} .

85

Трубецкой, Евгений – умеренный либерал. Был одним из лидеров русского национал-либерализма и представителем религиозно-мистического направления в русской философии. Вступив одним из первых в члены кадетской партии, вышел из нее за ее слишком радикальную политику. Был одним из основателей умеренно-консервативной партии «мирного обновления». Играл видную роль на земских съездах 1904 – 1905 г.г.

86

Милюков, П. Н. – лидер кадетской партии, один из виднейших вождей русской буржуазии. Как большинство интеллигентных представителей последней, Милюков прошел все этапы от бесформенного демократизма и сочувствия с.-д., через либеральную группу «освобожденцев», до партии крупного капитала и землевладения. В 1905 году Милюков возглавлял кадетскую оппозицию, но быстрый рост революционного движения толкнул его направо. В годы перед мировой войной Милюков подводит теоретический фундамент панславизма под империалистические вожделения крупного русского капитала. Во время войны ведет энергичную кампанию за захват Дарданелл и проч., за что и получил позже прозвище Милюков-Дарданелльский. В первые дни революции Милюков стремится сохранить конституционную монархию, и только колоссальный подъем революционного движения превращает его на время в республиканца. Войдя в первое министерство Львова в качестве министра иностранных дел, Милюков, прежде всего, стремится успокоить Антанту насчет соблюдения Россией верности «союзникам». Его нота 18 апреля сразу обнаружила буржуазно-империалистическую сущность политики Временного Правительства. В ходе революции Милюков является лидером правой части кадетов, в августе поддерживает Корнилова, а после октября активно участвует в контрреволюционном движении Юга. Милюков делает попытку сговориться с правительством Гогенцоллерна о совместной борьбе с большевистской Россией. После победы Советской Республики он эмигрирует за границу, проповедуя все время интервенцию. В последние годы Милюков стоит во главе левого крыла кадетской партии, стремящейся путем политического блока с эсерами найти смычку между буржуазией и «крепким мужиком».