Наша Рыбка
Шрифт:
Впрочем, пока вы не подумали о чем-нибудь совсем… ну, мерзком – вроде того, что мы были маньяками и поджидали маленьких девочек в Битцевском парке, – я расскажу, с чего все началось. Оставлю на время мой древний пост про незнакомку с глазами разного цвета и вернусь к нему позже.
Мою девушку звали Иришкой, она была милым созданием с пухлыми губками и отработанным наивным взглядом. Это я потом все понял про взгляд, а тогда безоговорочно велся. Еще она была моей первой настоящей любовью, поэтому я отчаянно из-за нее страдал. Теперь мне уже трудно в это поверить. Иногда что-то внезапно напоминает мне о ней и тогда кажется, что все случилось не со мной. Что это была чужая жизнь,
О, вот я и нашел точную дату, которая перевернула все вверх дном и начала цепочку событий, заставивших меня седьмого ноября проехать мимо станции «Измайловская». Я только что листал свои записи в блоге и наткнулся на эту: «24 сентября. Был на дне рождения Вадика…». Да, двадцать четвертого сентября я пришел на день рождения своего друга Вадима один. Настроение было плохое, еще когда я даже не добрался до нужного этажа. Я механически передвигал ногами, поднимаясь по ступенькам, вдыхал сырой запах подъезда и с каждым шагом все сильнее хотел развернуться и побежать обратно. Мысли крутились вокруг Иришки, вокруг нашего последнего телефонного разговора. Крутились и пролеты над головой, сворачиваясь в бесконечную спираль. Раньше я постоянно отмечал чередования этих белых стен и густо выкрашенных в зеленый балясин, особенно радуясь, как чему-то родному, серо-бетонному исподу каждого поворота лестницы. Но в тот день было не до забавных головоломок реальности. Я чувстовал себя обманутым неудачником, каким-то жалким придурком. И да, я изо-всех сил пытался быть злым, ведь нетрудно быть злым, когда тащишься один по вонючему подъезду! Мне хотелось чего-то требовать от Иришки, хотелось силой заставить ее обращаться со мной нормально, мне хотелось многого, но я приближался к двери квартиры, за которой уже началось бурное веселье и мне надо было изображать полное отсутствие проблем.
Последний пролет между этажами был исписан. Стена стала не просто полем для емких объявлений, хотя и они тут, разумеется были. Она превратилась в полотно для неизвестного философа или целой их толпы – так различался почерк и стиль. Кто-то писал размашисто и экспрессивно, буквально крича во вселенную номер телефона некой Варьки К., которая оказывала, судя по объявлению, целый спектр интимных услуг. Цифры прыгали и разлетались алыми пятнами, а буква «К» была выписана с вензелями. Дальше шли тексты попроще в плане техники, зато гораздо более глубокие. Там были и слова песен, и смелые матерные угрозы соседям, и даже строки Пушкина. Ближе к последней ступеньке уже несколько месяцев как красовалась строфа из Шекспира, причем на английском. Два слова, правда, были написаны неправильно, но разве можно придираться к таким мелочам, когда поражал сам размах творца?
Я бывал здесь нечасто, но каждый раз с интересом ждал, не появится ли что-нибудь новенькое. Какой-то знак лично для меня. Легко представлялось, что стена в этом старом подъезде проступает из какого-то иного, фантастического мира. По ошибке проявляется там, где не должна, и говорит со мной, просит о чем-то или намекает, но использовать может лишь то, чем принято обходиться в мире нашем – объявлениями, строками из «Кино» и Пушкиным.
В этот раз поток текста, начавшийся с Варьки К., снова закончился Шекспиром, и до меня из Вадиковской квартиры донеслись громкие голоса. По интонациям я понял, что разгорелся спор.
– Здорово! – При этом Вадик, открывший мне дверь, выглядел донельзя веселым. – Вечно ты тормозишь! Два часа назад ждали!
В прихожей стоял отчетливый душок нестираных носков вперемешку с одеколоном именинника.
– С днем рождения.
– А где Иришка? – вместо банального «спасибо» отозвался Вадик. Такт не был ему присущ.
– Не смогла приехать, но передала тебе привет.
– Не смогла? Что это за дела у нее такие?
Ответ он не дослушал, понимая, что сказать мне совершенно нечего, и вразвалочку потопал в комнату, где царил настоящий хаос. Я был в таком состоянии, что, ляпни Вадик что-нибудь еще, мог бы убить его, но он потерял ко мне интерес и вернулся к прерванной перепалке с гостями.
За столом сидело человек десять. Я знал всех, потому что эти люди были завсегдатаями наших вечеринок. Но перечислять их прямо сейчас незачем – у вас будет еще достаточно возможностей узнать о них поподробнее. Для начала познакомлю только с Таней Морозовой, потому что она, неся что-то из кухни, остановилась около меня и поцеловала в щеку в самой душевной манере; и с Дроздовой, потому что из всех приглашенных только ее я видел всего второй раз в жизни, и еще потому что меня привлек вырез ее блузки. По слухам, пуританством она не отличалась. Как по мне – была глуповата да и не слишком симпатична. Она оказалась чьей-то еще школьной знакомой и к нам ее занесла случайность.
Несмотря на раннее похолодание и открытые форточки, в комнате была духота. Я пробрался к дальнему концу стола, где Петя Воронцов, стоя коленками на стуле, сердито глазел на Вадика.
– Да что такое это ваше искусство? Это же ничего… пустота! Картинки, кому они нужны? Ну музыка еще куда ни шло.
Что? Опять? Не надоело?
– Боже ты мой! Да ты на целый век опоздал, Вадим! Успокойся, в начале двадцатого люди уже за тебя попереживали.
Петя огляделся, но реакции не последовало. Кажется, никто не понял, о чем он.
– И что такое эта твоя дерьмовая экономика? Эфемерное порождение системы! А искусство первично, оно появляется вместе с человеком! Искусство – это единственное, чем человечество может гордиться! – тут же выкрикнул он следом, не уступая Вадиму в идиотизме аргументов, и залпом выпил рюмку коньяка. Я не понял этого его жеста. Но «эфемерное порождение системы» мне, конечно, понравилось. Интересно, сколько алкоголя он уже в себя влил?
– Правильно, Петя, – гнусаво заметил Григорий из своего угла.
Кстати, Григория тоже можно представить сейчас. Григорий – наш друг-поэт. Мы всегда говорили ему, что его ждет признание. На самом деле я в это не верил – он родился в неподходящее время. Разве тогда кому-то было дело до поэзии? И до поэтов, которые даже не зарегистрированы в соцсетях? На что он рассчитывал, дурик?
Сознаюсь, а таких вопросах ошибаться приятно. Все это случилось за миг до того, как современная поэзия вошла в мою жизни и обосновалась там. Но долгий миг мне еще только предстояло прожить.
Самое смешное, что все звали Григория именно Григорием, а не Гришей. Он, как и полагалось, был страшно чудной, кое-кто в компании посмеивался над его странностями. Но я ручаюсь за свои слова: Григорий порой бывал в разы нормальнее всех нас, вместе взятых.
Спор, естественно, разгорелся с новой силой. Кто-то даже вступился за Вадика, девушки стали поддерживать Григория. Воронцов налил в пустую рюмку еще коньяка, протянул мне.
– Где Ира на этот раз?
Я промолчал. Петя, в отличие от некультурного именинника, никогда не лез ко мне с расспросами касательно Иришки. Но сейчас он был разозлен, пьян и вообще будто бы не в себе.