Наше послевоенное
Шрифт:
Памятник Сталину в Батуми к этому времени уже снесли. Центральная улица Ленина шла от вокзала к бульвару и на входе на бульвар стоял на высоком постаменте памятник отцу народов, красиво вырисовываясь на фоне неба.
Когда развенчали культ личности в 56 году, памятник Сталину в Батуми остался стоять.
Мы переехали в Батуми в 1960 году, и я помню этот монумент. Но в какую-то ночь он вдруг исчез. Его демонтировали и вывезли. Сделали это тайком, в потемках, так как боялись волнений среди населения.
Грузины в основном иронично относились
– Великое дело сделал Хрущев, он развязал языки, избавил народ от страха. Разве кто осмелился бы при Сталине рассказывать такие анекдоты,- говорила мама, и бабушка с ней соглашалась. Еще бабушке стали платить пенсию, не полностью, так как ей не хватало стажа, но все-таки 40 рублей платили, а это было большое подспорье в нашей семье.
– Хрущев дал маме пенсию,- защищала мама Хрущева, когда на него нападали в ее присутствии,- а кукуруза, ну да что ж, она в России не вырастет, как он не мог это понять?
Рассказывали, что когда в Тбилиси Хрущева угощали обедом, подали молочного поросенка - грузинский деликатес, он спросил:
– Почему так рано зарезали, почему большую свинью не вырастили?
Грузины были шокированы таким отношением к блюду, которое подавалось только в лучших домах, было украшением национального стола, и если Хрущев просто пошутил, то никто этого не понял.
В начале девятого класса, стоя рядом с Даником и болтая о прошедших каникулах, я с удивлением обнаружила, что смотрю на него снизу вверх, хотя совсем недавно, еще весной, было наоборот.
– Надо же, с тобой неудобно разговаривать, высоко голову поднимать,- сказала я, со смехом, прервав свой рассказ.
– Еще бы, я вырос на 20 см, -ответил гордо Даник.
Подросли и другие ребята, только Арутик и Велик остались невысокими.
9 октября Я же сказала, что когда пойду в школу, то совсем не будет времени вести дневник. Так оно и выходит.
Школа, худшкола, теннис. Дни проходят, не успеваю оглянуться.
Сегодня больная. Не пошла в школу. Поэтому делаю эту запись.
М. Г. сказала мне, что введены золотые медали. Может быть мне следует идти на медаль? Не знаю. В данный момент у меня по химии 2, по истории 3.
Невесело!
В классе учится мальчик, Дато Диасамидзе, сын известного в городе хирурга.
Как-то раз, совершенно случайно, мы сидели с ним за одной партой на уроке черчения.
Дато считал своим долгом слегка заигрывать с девочками в классе, так, слегка. Совсем необязательно.
– У тебя длинный нос,- обратился он ко мне.
Я обиделась.
– Ну длинный, не длинный, но не длиннее твоего.
Дато скучно и он продолжает меня дразнить:
– Как не длиннее, ты только посмотри, конечно длиннее.
И он скашивает глаза на свою грушу, которая красуется у него посреди лица.
– Я вот вижу, мой нос короче.
Я понимаю, что он шутит, но если это не прекратить, то так это и останется, я буду девочкой с длинным носом.
Человек конкретных действий, я тут
Я измеряю свой нос.
– Ты жульничаешь,- пристает Дато,- я вижу, как ты палец сдвинула.
– Ничего не сдвинула, меряй свой,- говорю я.
Дато уменьшает данные измерений ну просто в открытую, ситуация его забавляет, он рад развлечению. В азарте перепалки мы давно забыли про Ашота, нашего чертежника, - он чем-то занят там у себя за учительским столом.
Я начинаю мерить линейкой нос Дато сама, он лениво отталкивает мои руки и тут нас настигает разъяренный Ашот. Он минут пять стучал указкой по столу, призывая нас к порядку, и стучал совершенно напрасно. Ашот пишет мне замечание в дневник, а Дато выставляет за дверь.
Дато слегка огрызается, но выходит из класса ничуть не огорченный.
Диасамидзе не кончал школу с нами. Его отец неудачно прооперировал родственника Варшанидзе, и опасаясь, что она отыграется на сыне, который был порядочный шалопай, перевел его в третью школу.
Кончается урок математики, звонок на перемену. Валентинчик пишет задание на доске, один номер, второй, третий, я хватаю учебник, гляжу на задачки и впадаю в тоску от объема предстоящих вычислений.
– Ну куда так много, два часа делать,- с тоской тяну я. Валуйский даже ухом не ведет, хотя наверняка слышит и злится и не удосуживается отвечать.
Зато Даник слышит и подхватывает:
– Ну, если Хучуа много кажется, то нам вообще не справиться,- прибедняется он.
– Целый день сидеть придется только с математикой.
Не помню случая, чтобы упрямый Валуйский уступил, но мы тянули с Даником волынку почти каждый урок - надеялись, что внемлет и уменьшит домашнее задание.
Токмаджан и я проделывали такое и не только на математике, но даже и на английском. Верушка, в отличии от Валуйского, отреагировала на наши слова и даже как-то пришла ко мне домой для доверительной беседы. Просила меня подумать, ну если я так буду себя вести, то слабые ученики уж точно не будут делать задания, ссылаясь на большой объем.
До сих пор помню этот шок: прихожу с тренировки домой, беспечно открываю дверь, а там сидит наша классная и насмешливо смотрит на меня.
На английском мы с Даником присмирели, а вот на математике по-прежнему канючили, что много задано.
Я любила математику, могла часами возиться с трудной задачкой, но записывать рутинные, скучнейшие задания по какой-то определенной форме было мне невыносимо тоскливо.
6 ноября
Прочла некоторые записи. Как это все далеко от меня. В душе у меня какая-то неопределенность, какая-то раздвоенность чувств. Это трудно объяснить. Тем более, что в данный момент я не испытываю ни того, ни другого, а только лень и апатию. Говорят, в самые трудные минуты жизни проявляется, что из себя представляет человек, обнажается его нутро. Но эти трудные минуты опасности встречаются не в жизни каждого человека, как же узнать, кто я и что я?