Нашествие
Шрифт:
Неизвестно, что было истинной причиной болезни: то ли падение с коня во время несчастливой охоты, то ли внезапная смерть старшего сына, наследника престола Джучи. Или просто вышло время: можно овладеть дюжиной царств, победить неисчислимые толпы врагов, отобрать у мира все его богатства – но невозможно обрести бессмертие.
Говорят, что накануне смерти вся жизнь проносится перед глазами за одно мгновение; попиратель Вселенной уже три месяца видел картины прошедших лет.
Вот мама качает маленького Тэмуджина в люльке и поёт долгую, как степная зимняя дорога, песню; в такт качается круглое зарешеченное отверстие в куполе юрты, и сквозь него улыбается мальчику первая вечерняя звезда.
Вот лицо отравленного подлыми татарами отца: синее, страшное, чужое.
Вот серебристая змея Керулена ползёт через раскинувшуюся просторно степь, сверкает на весеннем солнце; хрустят новорождённой травой кони, и нет во всей Вселенной более красивой земли…
Кто-то касается лба горячей рукой, подносит к пересохшим губам чашу:
– Выпей, хан. Это новое лекарство, шаман с Селенги сварил.
Рот опаляет как огнём; жидкое пламя стекает по пищеводу, прожигает лёгкие. Тэмуджин хрипит от ужаса: всё, всё вокруг горит, и едкий дым выцарапывает глаза…
Полыхают бесчисленные города, отказавшие в покорности Чингисхану; пляшет в огне бог войны Эрлик, запихивает в пасть отрубленные головы – и никак не может насытиться.
Меркиты! Это их стрелы поют о смерти, их клинки сверкают грозными молниями, и нечем отбиваться, и опустел колчан… Где ты, Джамуха, побратим мой? Твоя сотня должна ударить врагов в оголённый фланг. Спаси меня, брат!
Не отвечает Джамуха. Лежит, умирающий, накрытый бесценной шубой из соболей.
Кто убил тебя, верный Джамуха, друг детства, проскакавший тысячи переходов стремя в стремя, бок о бок?
Нукеры переломали тебе хребет, Джамуха. По приказу твоего названого брата, великого Чингисхана. Потому что единство империи важнее жизни друга.
О, Тенгри, небесный отец! Как же мне холодно. Кровь в жилах превратилась в ледяную шугу, снежинки падают на лицо моё и не тают. Снять бы соболиную шубу с умирающего побратима, но нет сил.
Бортэ, единственная любовь моя, смеющаяся девчонка с тугими чёрными косами! Ты замерзаешь в степи, злой ветер рвёт распустившиеся волосы, тонкие пальцы твои превратились в замороженные ветки тальника, гладкая кожа твоя потрескалась от мороза. Где твоя соболья шуба, кто посмел отобрать её?
Шёпот нежных ночей твоих, отец детей твоих Тэмуджин отобрал у тебя шубу и подарил вождю соседей, чтобы заручиться поддержкой в войне. Потому что величие империи важнее любви.
Я уйду – что станет с монголами? Кто поведёт войска к последнему морю, кто железной волей и мудрым законом сплотит тысячи враждующих племён?
Небесный отец, ввергни меня в ад, вели сделать тетивы для луков из жил моих, чашу для победного пира багатуров из черепа моего… Только сохрани великое дело моё.
Потому что вечность империи важнее краткого счастья человека. Даже если этот человек – сам Чингисхан…
* * *
– Я здесь, великий хан.
Тэмуджин приподнялся на ложе. Прошептал:
– Ничего не вижу. Тысячи огней пляшут в глазах, как степные костры в ночи. Или это звёзды зовут меня? Кто ты?
Протянул высохшую, бессильную руку, ощупал лицо опустившегося на колени человека.
– А, это ты, сын урянхайского кузнеца? Юноша, откидывающий полог моего шатра.
– Да, это я, великий хан. Твой темник Субэдэй. Только я давно уже не прислуга. Это было тридцать лет назад…
Тэмуджин, собрав остатки сил, прохрипел толпившимся в шатре слугам, чиновникам и военачальникам:
– Все вон! Оставьте нас одних.
Толуй, младший сын хана, вскочил, подгоняя неповоротливых пинками:
– Пошевеливайтесь! Или не слышали приказа? Да поживее, а то ползёте, как беременные овцы.
Выгнал последнего толстого нойона, повернулся к постели:
– Сделано, отец.
– Ты тоже, Толуй. Иди вон.
Младший чингизид удивился, но не посмел возражать. Ожег Субэдэя злым взглядом и вышел из шатра.
Темник почтительно склонил седую голову, приготовившись слушать.
Тэмуджин помолчал. Потом вдруг улыбнулся:
– Помнишь, как ты притворился перебежчиком и обманул меркитов? Завёл их войско в ловушку. Отличная была охота: мы гоняли их по степи, словно испуганных зайцев, пока не перебили всех.
Субэдэй кивнул:
– Конечно, помню. После того дела ты доверил мне сотню бойцов.
Хан рассмеялся:
– До сих пор не понимаю, как тебе удалось их обдурить.
– Я старался. Меркиты поверили, что я – несчастный слуга, несправедливо обиженный хозяином. Если помнишь, ты кнутом рассёк мне лицо для достоверности.
Тэмуджин протянул руку, пощупал давний шрам на щеке соратника. Тихо сказал:
– Прости меня, темник.
– Пустое, великий хан.
– Нет, не пустое, – с нажимом сказал Чингис, – я не успел извиниться перед многими, которые были более достойны моего раскаяния, чем ты. Но если не можешь добыть лисицу, удовлетворишься и бурундуком.
Субэдэй промолчал: сравнение ему не понравилось.
– Помнишь, ты рассказывал мне об одном урусуте, о Золотом Багатуре, славно сражавшемся на Калке, а потом в неудачной битве с булгарами?
– Не помню, – соврал темник и поморщился, будто раскусил гнилой орех, – наверное, глупая сказка, которой утешаются слабые народы Запада.
– Может, и сказка, – задумчиво сказал Тэмуджин, – я хотел бы, чтобы спустя века обо мне рассказывали подобные легенды. Не про то, как я жёг города и повергал к своим ногам бесчисленные царства. А о том, как я скакал на золотом коне к победе, с верными друзьями рядом.
– К чему ты заговорил о легендах? – осторожно спросил темник. – У тебя впереди ещё много лет для жизни и новых свершений.