Наши трёхъязычные дети
Шрифт:
русский – > английский
В английском немало случаев переноса форм русского происхождения. Например, пропуск вспомогательного глагола: What you doing? (Как в русском Что ты делаешь? – у Ани, 3+4. Не по немецкому образцу! В этом случае изменился бы порядок слов – ср. Was machst du?).
Вот ещё случай словоизменения по русской модели – попытка Алека, в 4+7, склонять английское слово «бабушка»: «грэндму».
Уже говорилось,
Каких-либо закономерностей тут не просматривается. Если «влияние» и есть, то не одностороннее. Точнее, причина – самого общего характера.
То есть Алекова птица «он» не потому, что в немецком der Vogel мужского рода. У Алека киска – тоже мужского рода, хотя немецкая die Katze – «она».
Корень проблем, видимо, в том, что само по себе понятие рода всё ещё (!) только формируется. Задержка же объясняется, скорее всего, коренной разницей родовых представлений в трёх языках самой по себе.
А может быть, чисто языковое объяснение не единственное. Например: возможно, сыграло свою роль и то, что наши дети – близнецы. (Не потому ли в 2,5 года они оба называли себя «с точностью до наоборот»: Алек сообщал, что он «Аня», Аня же – что она «Алек»…)
английский / немецкий – > русский
Две инородные конструкции задержались надолго в русском синтаксисе.
Одна (Что это для?) – родом из английского (What is that for?).
Вторая – из немецкого: высказывания с одинарным отрицанием вместо двойного (типа Я буду ничего есть, Я буду ничего делать, Я это никогда ела) [5] .
Первая впервые отмечена в 4+6, вторая в 4+7; дожили до 6 лет! (Вторая конструкция, правда, оказалась «долгожительницей» только у Алека. Как ни трудно входила в Анино сознание необходимость двойного отрицания, к 6 годам всё же вошла…)
5
С. Н. Цейтлин, правда, пишет о том, что и русским детям свойственно «упорное нежелание» «прибегать к так называемому двойному отрицанию, являющемуся нормой для русского языка» (Цейтлин С. Н. Язык и ребёнок… С. 219).
русский, немецкий – > английский
В английском дети… как раз наоборот, использовали двойное отрицание («I don’t see nothing» – вместо anything, у Алека – даже в 6 лет).
В английском вообще немало калек.
Папа детей довольно долго жаловался на то, что дети «думают» по-немецки, «переводят с немецкого» (то есть буквально переводят, просто ставят на месте немецких английские слова); об Ане он однажды сказал, что у неё «совершенная грамматика, только… немецкая».
Однако речь должна бы идти, скорее, о том, что немецкий направляет течение английской фразы совместно с русским.
Например, когда в придаточном обнаруживается избыточный
Или когда английское too ставится в середине предложения (Алек, 5+3): как в немецком – но и как в русском! (В Аниной речи в предложениях с too влияние иноязычных конструкций тоже встречалось, но заявило о себе иначе: Аня, в 2+8 говорившая правильное Me too, в 3+3 попробовала буквальный перевод из немецкого или русского, с also вместо too: I also.)
В речи Алека оказалась «продуктивной» конструкция с дательным: Me is cold / hot / wants и т. п. Первое, что приходит в голову, – немецкий образец: Mir ist kalt / heiss, однако есть и параллельные русские безличные предложения.
(Скрытое) русское влияние, может быть, даже сильнее, чем кажется на первый взгляд. За Me wants скрывается ТОЛЬКО русское Мне хочется!
Строго говоря, о чисто немецком влиянии можно говорить только в одном случае: I want cake to eat (ср. в немецком zum Essen, Аня, 4+2 – ошибка, вызывавшая сарказм папы детей: «И вправду хочется, чтоб кекс тебя съел?»)…
английский / русский – > немецкий
Приходится ещё раз вернуться к выражению I’m cold.
Аня (4+3), в противоположность Алеку, пыталась перенести английскую схему в немецкий: Ich bin kalt. Любопытно, что правильный английский вариант I’m cold мы от неё не слышали! Аня просто использовала грамматическую модель не в том языке…
В немецких предложениях иногда нарушается порядок слов, но только в придаточном и только у Алека. В целом немецкий синтаксис оказался довольно стойким.
немецкий – > английский / русский?
Когда Ане исполнилось пять с половиной лет, я пыталась повлиять на её интонацию. Аня могла говорить очень выразительно, но когда спокойно рассказывала о чём-то, её речь производила впечатление чуть более размеренной, чем у детей в России, несколько монотонной, искусственно отчётливой: казалось, будто Аня, не повышая голоса, скандирует готовый текст. (Эта особенность исчезла к концу последней поездки в Россию, но как будто возвращается.) Кажется, немецкая интонационная структура повлияла-таки на русскую; хотя об акценте я бы не стала говорить – мне кажется, любой носитель языка объяснит такие особенности речи всего лишь индивидуальным своеобразием. Или просто возрастом… В Алековой речи ничего подобного нет; единственная особенность темпоритма его речи к 6 годам в том, что он говорит чуть замедленно и с запинками.