Наши знакомые
Шрифт:
И все острее охватывало ее ощущение свободы, широты, безграничности, все благодарнее становилось ее сердце, все дороже делались зеленые огни семафоров и стрелок, горьковатый запах паровозного дыма, покойная скорость поезда — все то, что нынче называла она шепотом: «Моя земля!»
«Моя земля!» — говорила она неслышно, и это теперь была настоящая, чистая, сокровенная правда…
Сделалось совсем жарко.
Все уже задыхались в вагоне, и природа была новая, невиданная, запахи степей, густые и крепкие, торжествующе врывались в окна, а поезд все грохотал ровно и мощно, и казалось, никогда не будет конца пути — день за днем
Антонина что-то ела, уже было совершенно все равно — с пылью или без пыли, как-то спала, и тоже было все равно — как, на каждой большой станции отправляла открытки Феде и на комбинат, бесконечно глядела в окно.
И после двух пересадок из тамбура маленького узкоколейного смешного вагончика первый раз в своей жизни увидела синие, похожие на тяжелые тучи, как бы веющие прохладой, далекие, тревожащие душу горы.
Здесь, между Бесланом и Орджоникидзе, продавали очень дешево прекрасные цветы. Она купила большой букет и почувствовала себя владелицей несметного, сказочного богатства.
В Орджоникидзе в Доме туриста ей дали чистую узенькую койку, крайнюю, под окном. И тут она вдруг вспомнила про Володю, про его рассказ о том, как Серго Орджоникидзе послал его на курорт. Как все было близко — и название города, в котором она нынче, и человек, который понял все про Володю, и то, что она тоже сейчас здесь — перебирает цветы, пышные, яркие, пахучие. «Моя земля! — повторила шепотом Антонина полюбившиеся слова. — Моя земля!»
Здесь было много девушек — спортсменок, альпинисток — со всех концов Советского Союза, и все пели песни и смотрели в окно, из которого было видно, как падают с черного неба потоки звезд.
А попозже, ночью, было слышно, как в городском саду духовой оркестр играл вальс.
— Старинный-старинный! — сказала черненькая скуластенькая альпинистка. — Наверное, еще древнейших времен…
Антонина вымылась с ног до головы под тугим, хлещущим душем, поужинала и заснула каменным сном, а на заре уже сидела рядом с шофером в большом открытом автобусе и, еще сонная, но совершенно бодрая и отдохнувшая, ждала: вот сейчас поедем, начнутся чудеса.
Целый день — от зари до зари — автобус шел по Военно-Грузинской дороге. Сначала не было ничего страшного и ничего красивого, но потом за Ларсом все сделалось иначе.
Антонина сидела с широко открытыми глазами и не верила, что такое может быть на самом деле, что она видит это не в кинематографе, не во сне… Горы ползли вверх стенами, внизу, уже где-то в пропасти, грохотал Терек, и все в автобусе говорили:
Терек воет, дик и злобен…Потом сделалось холодно, потом все пили нарзан — продавали мальчишки — и Антонина никак не могла поверить, что этот нарзан тут, возле дороги, просто выливается из земли.
— Ну да, — говорил шофер, — даю вам честное слово.
На Крестовом перевале все туристки повизгивали и просили шофера, чтобы он ехал поосторожнее, но он нарочно форсил и рассказывал Антонине, сколько тут ежегодно бывает несчастных случаев и как он сам третьего дня «чуть не загремел смертельным образом».
— Такое наше шоферское дело, — говорил он, косясь на Антонину, — сегодня ты, а завтра я…
Антонина ничему не верила, ей совсем не было страшно, она все время посмеивалась и пела — так чудесно и широко было в ее душе.
После Крестового перевала машина начала спускаться вниз, в тепло, потом в жару — помчалась по узкой, душной дороге. Уже весь автобус пел «По морям, по волнам», все перезнакомились, и после Душета, когда начало смеркаться, все хором декламировали: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
В Тифлисе было сорок градусов жары. Она опять вымылась под душем, опять переоделась и побежала разыскивать одного из товарищей Альтуса, который должен был ей помочь попасть на поезд «Тифлис — Батум».
Уже была ночь, и вся улица Руставели была полна народу, все в белом, все пили у киосков газированную воду, очень пахло духами — так душатся только на юге; было страшно жарко, и везде в шашлычных и в ресторанчиках играла музыка. Антонина видела, как маленький вагончик взбирается на фуникулер, он весь походил на одну большую электрическую лампочку или на большого светящегося жука, и этот светящийся жук куда-то полз по узенькой, тоже светящейся дорожке — она не знала, что это, ее мучило любопытство, и она спросила у первого же встречного.
— Что? — спросил он, не расслышав.
Она повторила вопрос.
Он засмеялся.
— Ты не знаешь?
— Не знаю.
Он опять засмеялся.
— Это наш фуникулер, — сказал он, — понимаешь? Когда мне очень жарко, я в вагончик сажусь и еду наверх. И там мне не жарко.
— Спасибо, — сказала Антонина улыбаясь.
Но незнакомец пошел с нею рядом и долго рассказывал про Тифлис.
— Ой, какой у нас город, — говорил он широким и радушным голосом, — сейчас темно, завтра посмотришь.
— У нас тоже хороший город, — сказала Антонина.
— А ваш какой?
— Ленинград.
— Очень хороший, — согласился незнакомец, — я там был…
В десятом часу она разыскала наконец нужного ей человека.
Он принял ее в своем служебном кабинете. Это был высокий, седой, удивительной красоты грузин.
— Садитесь, — сказал он ей и несколько секунд молча, большими веселыми глазами смотрел на нее. Ей сделалось даже неловко.
— Это я не давал ему отпуска, — сказал он, — понимаете? Я ему говорил: Алексей, дорогой, если она тебя любит — она сама приедет, а ты немного поработай. Пожалуйста, поработай!
Он помолчал.
— Кушать хотите?
— Нет, спасибо.
— А что вы хотите?
— Я хочу в Батум поскорее, — сказала она и, увидев, что он улыбнулся, густо покраснела.
— Это ничего, — сказал он, — послезавтра утром будете в Батуме.
И, позвонив, что-то сказал дежурному по-грузински.
— Вот жена Алексея, — говорил он нескольким вошедшим, — познакомьтесь…
— Я еще… — начала было Антонина.
— Это все равно, — говорил он, — все равно.
Ей пожимали руки, все это были загорелые, статные, красивые люди в белом, и все они, видимо, были друзья Альтуса, все они называли его Алексеем и говорили о нём с уважением, один из них даже прямо сказал: