Наши знакомые
Шрифт:
В дверь постучали. Заглянул круглолицый человек в очках, засмеялся рассыпчатым смехом и, сказав что-то о «гимназисточках», исчез.
«Это мы гимназисточки, — подумала Антонина, — это он про нас».
— Познакомьтесь, Аркадий Осипович, — робея, сказала она, — вы, кажется, незнакомы? Это моя подруга, Рая Зверева.
До самой последней секунды Рая думала, что женщина, когда ее знакомят, вставать не должна, но в последнюю секунду вдруг решила, что встать надо непременно, и вскочила с диванчика с такой поспешностью, что Аркадий
— Очень рад, — сказал он, пожимая Раину, точно неживую, сложенную дощечкой руку, — очень рад. Вы тоже учитесь?
— Тоже.
— В школе?
— В школе.
«Как у нее платье задралось, — с волнением думала Антонина, глядя на загнувшийся подол Раиного трикотажного платья, — вот неловкая, правда…»
Старик в белом халате, про которого Антонина думала, что он врач, оказался театральным парикмахером. Низко и почтительно поклонившись Аркадию Осиповичу, он ушел. Артист повязал галстук, обтер лигнином густо напудренное лицо, ловко, не глядя в зеркало, причесался, засвистел и вдруг, оборвав свист, спросил:
— Ну, товарищи, что же мы будем делать?
Девочки молчали.
Артист опять засвистел, что-то быстро и ловко выстукал подошвами остроносых лаковых туфель, сел на мраморный рукомойник и, поблескивая глазами, сказал:
— Только, пожалуйста, не воображайте!
— Что не воображать?
— Не воображайте о себе больно много.
— Мы не воображаем о себе, — сказала Антонина, — вовсе не воображаем.
— Ох, воображаете!
— Ох, не воображаем, — басом сказала Зверева.
Артист улыбнулся.
— Вы не пионерки?
— Я комсомолка, — сказал Рая, — а Старосельская нет.
— Почему же вы, Старосельская, не комсомолка?
— Так. Вышло как-то так. Я ведь в школе не учусь. Я теперь живу одна.
Аркадий Осипович, видимо, не понял ее, так как вдруг рассердился и раздраженно передразнил:
— Одна, одна, что с того, что вы одна живете? Вы еще девочка, и это отлично. Чем скорей вы станете взрослой, тем хуже… Я вот начал бриться в четырнадцать лет, до того мне хотелось поскорее стать взрослым, а вырос — и жалко. Очень все-таки хорошо, когда все казалось новым и невиданным. А сейчас я уже все видел, даже лягушек ел в Париже — вот как.
— Лягушек? — удивилась Рая. — Я читала, что лягушек едят, но никогда не встречала таких людей, которые сами бы ели лягушек. Противные?
— Нет, вкусные.
— Как же их едят? — спросила Рая.
— Да просто вилкой.
— С уксусом, что ли?
— Почему с уксусом? Просто желе такое делается — и едят… У них только окорочка едят…
Потом он рассказал о Париже, о Ривьере, о Венеции, о Брюсселе и еще о многих замечательных городах, в которых бывал.
— Господи, сколько вы всего видели, — вздохнув, сказала Антонина, — даже и не верится.
Артист молчал.
— Цветы завянут, — сказала Рая, — их бы в воду поставить!
— Нет банки.
— Тогда я воды в рукомойник напущу, а дырку бумагой закупорю и поставим…
— Не надо. Возьмите себе цветы.
Антонина взяла розы, а Зверева хризантемы.
— «Ваш любимый куст хризантем расцвел», — сказала Рая и кокетливо посмотрела на Аркадия Осиповича. — Вы любите хризантемы? Я слышала, что курящие не любят ни цветов, ни сладкого.
Артист вдруг зевнул.
«Вот ему и скучно», — с испугом подумала Антонина.
— А вы на сцене когда-нибудь были?
Ни Рая, ни Антонина никогда, конечно, не бывали на сцене в настоящем театре. Аркадий Осипович повел их по длинному узкому коридору куда-то в темноту. Горели красные электрические лампочки. Им обеим было немножко страшно, но они ничем не выдавали себя. Артист шел впереди, ссутулившись и сунув руки в карманы черного пиджака.
— За мной, за мной, — командовал он, — не отставать, а то заблудитесь. Вот люк в оркестр — видите? Вот налево…
— Видим…
— Там снизу светло, видите?
— Видим.
— Нравится?
— Ничего, — сказала Антонина.
Ей вдруг показалось, что артист подсмеивается над ними.
— Ну, пошли дальше.
В коридоре стояли пожарные с сияющими касками на головах, в полной форме, мрачные и неподвижные…
— Вот это пожарные шланги, — видите, на колесах кишки намотаны?
— Мы шланги видели, — тонким голосом сказала Антонина, — они везде есть. И людей видели, — быстро добавила она, — и свет в люках видели… И если вы устали, Аркадий Осипович…
— Вы что, обиделись?
— Нет, я не обиделась, но я подумала, что если вы очень устали, то мы поедем домой, и вы…
— Я не устал, — мягко сказал он, — и мне очень приятно все вам показать…
— Старосельская всегда выдумывает, — перебила Зверева, — откуда она могла люки видеть? Что с тобой, Старосельская?
— Ничего, — тихо сказала Антонина, — мне просто вдруг показалось, что Аркадий Осипович устал. А если нет, так я очень рада. Пойдем.
На огромной сцене было полутемно и холодно. Какие-то люди в фартуках, стоя на большом ящике, чем-то грохотали и ругались друг с другом. Сверху из мрака медленно спускалась стена с воротами. Пахло лошадьми.
— Теперь я не знаю, что вам и показать, — сказал Аркадий Осипович, — Возьмете да и обидитесь.
— Все показывайте, — попросила Зверева, — пусть себе Старосельская дуется.
— Вовсе я не дуюсь, — сказала Антонина и осторожно дотронулась до рукава артиста. — Не сердитесь, Аркадий Осипович.
— Мир?
— Мир!
Он пожал ее руку и, не выпуская, повел Антонину за собой.
— И вы мне дайте руку, Рая, а то здесь упасть можно… Осторожно, веревка.
На секунду Антонине стало обидно, что Аркадий Осипович ведет за руку и Звереву, но это сейчас же прошло.