Наши знакомые
Шрифт:
— Неаккуратно штопаешь, — ответила Антонина, — вот и выпуклый…
Потом, еще не одевшись, они причесались и напудрились.
— А может быть, губы… — начала Рая и не кончила.
— С ума сошла, — сказала Антонина, — губы! В партер идем, и вдруг мы с намазанными губами…
— Что ж такого, подумаешь, неприличие! В партер! Еще неизвестно, может быть, и на галерку.
— По его записке на галерку, да? — вспыхнула Антонина. — Стал бы он на галерку приглашать…
— Ну ладно, не сердись, — миролюбиво предложила Рая, — мне есть, хочется, у тебя ничего нет?
— Картошка.
— А луку у тебя нет?
— Что ж ты перед театром луку наешься? Очень красиво. От одной селедки, слава богу, такой запах будет…
— Я картофельной муки пожую…
— Здравствуйте! Картофельной муки! Поможет тебе картофельная мука, как же!
— Валька всегда после луку картофельную муку ела.
— Ну и дура. Чай надо жевать или мятные капли. Только мятные капли нехорошо: и луком пахнет, и мятой — бог знает что. На, ешь!
Рая съела всю картошку, обсосала селедочный хвост и вытерла хлебом с тарелки постное масло. Потом она попила холодной воды и пожевала чаю.
— Ну-ка, дохни, — потребовала Антонина.
Рая дохнула. Антонина велела ей вычистить хорошенько зубы и еще пожевать чаю. Рая покорно все исполнила. Вдруг она заметила, что у нее красные руки.
— Опять. И чего я только не делала! Валька всегда руки кверху подымет, кровь вниз отольет, в плечи, руки и станут белыми — а мне ничего не помогает.
— У меня тоже красные, — сказала Антонина, — это у нас от стирки в холодной воде, нам руки кверху — не поможет. Ну и бог с ними, — улыбнулась она, — главное, чтобы заусениц не было. Помоги-ка мне платье надеть… чтобы низ не подгибался, а то изомнется.
Зверева расхаживала по комнате в нижнем белье и все время ела булку. Когда Антонина оделась, Рая оглядела ее с ног до головы и, дожевав булку, почти восхищенно сказала:
— Замечательно!
Антонина действительно была очень хороша: она надела черное гладенькое шерстяное платье с большим круглым белым воротничком и белыми манжетами, новые чулки и лаковые туфли на низких каблуках, с простыми тупыми носами. Причесалась она, как причесывалась обычно, но с особенной тщательностью — пробор был ровнехонько посредине головы, розовые маленькие уши были закрыты черными пушистыми волосами ровно до половины, узел на затылке был прилажен ловко, легко и в то же время с той чудесной тяжестью, что заставляет носить голову чуть откинутой назад и делает лицо гордым, как будто бы немного заносчивым, но и чуточку сконфуженным именно потому, что приходится так гордо держать голову…
Медленно поворачиваясь перед Раей Зверевой, Антонина улыбалась и глядела вниз на носки своих туфель с скромным и как бы притушенным выражением лица, которое бывает только у совсем молодых, но уже почувствовавших свою красоту девушек.
Густые ее ресницы были опущены, но черные зрачки все же блестели и искрились порою таким весельем, что Рая Зверева даже рассердилась:
— Побудь ты серьезной, — сказала она, — ведь так ничего не разберешь…
— А что разбирать? — гордо вскинув голову, спросила Антонина, — сама же говоришь — замечательно… Воротничок не криво пришит?
— Нет. Надела бы ты костяную брошку, — посоветовала Рая, — очень бы пошло сюда…
— Не
— Подари…
— И подарю, — вытянув губы, как бы для поцелуя, и блестя глазами, сказала Антонина, — и подарю костяную брошку…
Она все поворачивалась и поворачивалась перед Раей Зверевой и все говорила о костяной брошке, о воротничке, о туфлях… Щеки ее разрумянились, и вся она излучала такое сияние молодости, силы, легкости, такую благостную и подлинную красоту, такую юную и напряженную жизнь, что Рая сама не заметила, как вдруг залюбовалась ею, заслушалась ее тихого голоса, загляделась на ее темные крутые брови, на ее ресницы, на ее красные губы…
— Ну, Старосельская, — наконец сказала Зверева, — ты совсем как взрослая…
— Это еще не все… Вот я палантин надену.
— Какой палантин?
— Заячий…
— Ну, надень…
Антонина надела и опять повернулась перед Раей.
— Красиво, — сказала Зверева, — и, знаешь, совсем незаметно, что заяц. Можно бог знает на что подумать, но только не на зайца. Просто даже и в голову никому не придет… Дай-ка я примерю…
Раино синее платье все-таки растянулось на столешнице, Антонина заштопала дырку на локте и кое-где подгладила…
— Теперь одевайся, — сказала она, — уже времени осталось совсем немного.
Незадолго до ухода из дому Антонина потушила электричество и завесила окно шторой. Вдвоем они сидели на кровати и разговаривали тихими голосами, как всегда разговаривают в темноте, даже днем.
— Этому все-таки должно быть научное объяснение, — говорила Рая, — вот когда мы будем свет изучать, тогда я просто встану и спрошу у Петра Алексеевича, как будто бы читала в книге: «Петр Алексеевич, я вчера прочла, что если сидеть в темноте, то блестят потом зрачки. Это правда или нет? Если правда, то скажите, пожалуйста, почему так происходит?»
Они помолчали.
— Сколько времени прошло, — спросила Рая, — пять минут прошло? Я в темноте никак не могу ориентироваться, — добавила она и с видимым удовольствием повторила: — Ориентацию совершенно теряю в темноте.
Антонина промолчала.
— Послушай, — вдруг почти шепотом, испуганно и быстро спросила она, — послушай, Зверева, а если он нас в ресторан позовет?
— Откажемся, — хладнокровно сказала Рая.
— А разве тебе не хочется пойти в ресторан? — спросила Антонина. — Мороженое…
— Хочется, — так же медленно ответила Рая, — только не в мороженом дело, а просто интересно, как там все устроено. Оригинально, наверно, а?
— Наверно.
Они опять помолчали.
— Да, — робко заговорила Антонина, — но ведь мы можем, если он пригласит, в ресторан пойти, но никаких там этих шато-икем не пить.
— Чего?
— Это я в книге читала: «Они пили холодное шато-икем». Наливка такая, что ли…
— Ладно, там видно будет, — сказала Зверева. — Я с ним познакомлюсь, и решим. Во-первых, какое он на меня произведет впечатление, а во-вторых, может быть, он никуда нас и не пригласит…