Наши знакомые
Шрифт:
— И не будет?
— Нет, — так же вяло сказал Гауф.
Антонина молчала, потупившись и разглядывая каменный, посыпанный мокрыми опилками пол. Она слышала, как посапывает Гауф, как скрежещут на улице трамваи, как бьется ее собственное сердце.
— Я могу работать уборщицей, — наконец сказала она, — убирать, мыть…
— Не надо.
— Может быть, вашим знакомым…
— Не надо.
Она подняла голову и посмотрела горячими, злыми глазами в лицо торговцу. Он равнодушно встретил ее взгляд и отошел в угол.
Антонина повернулась, чтобы уходить.
— Подождите, —
Задыхаясь от стыда и злобы, она выскочила на улицу. Милостыню! Ей — милостыню! Не родился еще тот человек, из рук которого она примет подаяние…
Господи, что же делать?
Чтобы никто не видел ее стыда, она вошла в ворота огромного серого дома и постояла там бледная, но как будто бы спокойная.
Обрезки!
Она представила себе маленький сверток — такой, как дают старухам по субботам, — и в сверточке кружки разной колбасы: краковской, фаршированной, ливерной, кровяной… Там есть даже полсосиски и те концы колбас, которые завязаны веревочкой… копченой веревочкой.
Аккуратный маленький пакетик из желтой бумаги…
Шел крупный, липкий снег.
Приближалась весна.
Извозчики кричали рыхлыми, точно из ваты, голосами.
Снег налипал на подошвы.
Все кругом было желтовато-белым — деревья, дома, люди, ломовики.
Тающий снег брызгался, в нем разъезжались ноги, идти было неловко и трудно.
Во всех магазинах отвечали одинаково на одинаковые вопросы Антонины:
— Нет.
А если она спрашивала, не предвидится ли работы в будущем, то пожимали плечами и говорили:
— В будущем, гражданка, неизвестно, что будет…
Она заходила в колбасные лавки и в ювелирные магазины, в конфекционы и в бакалейные, в рестораны и в кафе — всюду. Иногда на нее щурились и, поразмыслив, говорили:
— Нет… Не подойдете…
Иногда на ее вопрос даже не оборачивались. Иногда ее подолгу расспрашивали. Иногда вздыхали. Иногда посмеивались. Но конец был один и тот же:
— Нет… Идите на биржу, даром время теряете.
В маленьком ресторанчике близ Сенной хозяин сидел в завешенной коврами тихой и теплой комнатке, щелкал на счетах и сосал короткую черную сигару. Он был уже сед, его, точно вылинявшие, глаза смотрели умно и неласково: толстые сизые губы под щетинистыми усами улыбались.
— Нет, я вас не возьму, — сказал он, — у меня, знаете, такое заведение, что из вас через три дня верченую котлетку сделают. Идите-ка подобру-поздорову. Вот обедом накормить могу. Желаете?
— Не надо, — грубо ответила Антонина, — я сыта…
— Ну и хорошо, что сыты, — сказал он, — и совсем превосходно, что грубить умеете. Это первое дело для красивой девушки. Засим до свиданья — занят.
Он поклонился низко и вежливо, не вставая из-за стола, и обмакнул перо в чернила.
— До свиданья, — весело сказала Антонина.
— До свиданья, — улыбнулся он и покачал головой: — Красавицей вырастете, ежели удержитесь… Красавицей! Ну, идите, идите. Когда есть будет нечего — накормлю… А главное, — добавил он многозначительно, подняв перо кверху, — а главное,
— На что не обращать внимания?
— На все. Ходите легче. Поняли?
— Нет, — созналась она, — не поняла.
— А нет — так и не надо!
«Чудак, — улыбаясь, думала Антонина, — и что он такое говорил?»
Но ей стало как-то проще. Она больше не забегала в ворота, чтобы скрыть от прохожих стыд, ей больше не казалось, что все видят, как ее оскорбили, да и можно ли было ее оскорбить? Теперь она равнодушно входила в лавку и, дерзко спросив, нет ли работы, с нелепой и злой радостью выслушивала ответ.
Перед сном она посчитала деньги.
Несмотря на тщательнейшую экономию, несмотря на то, что она больше не покупала ни варенья, ни сушек, ни даже белого хлеба, несмотря на то, что ради сбережения дров она топила свою плиту раз в три дня и отогревалась только в постели — под всеми одеялами и шубами, несмотря на то, что вынула из корзины старые, уже выброшенные чулки и заштопала их, чтобы не тратиться на новые, которые стоили всего семьдесят копеек, — несмотря на все это, у нее осталось двадцать восемь рублей с мелочью. А истратив эти двадцать восемь, она должна была жить на пенсию в одиннадцать рублей…
Ей долго не спалось.
Стараясь надышать под одеяло, чтобы скорей согреться, она думала о том, как привести в порядок свое выцветшее, короткое и вытертое пальто… Вата в пальто сбилась, подкладка протерлась, какие-то дрянные лошадиные волосы то и дело вылезали наружу.
«Если кожей обшить по краям, — думала Антонина, — такой не очень толстой или даже тоненькой кожей. Рукава, воротник, борт и петли, пожалуй, можно — ничего получится. Но только как же я обошью? Это очень трудно, это на машине надо, а у меня машины вовсе нет, да ведь тут еще специальная машина нужна… с толстой иголкой… А может быть, руками?»
Тотчас же она представила себе, как она идет по улице в таком отделанном кожей пальто и в серой пуховой шапочке с помпоном, в перчатках, тоже серых, и в высоких, настоящих фетровых ботах…
«И не холодно, — вздрогнув от радости, подумала она, — и ни капельки не холодно, ну ничуть; мороз, снег блестит, извозчики кричат, и я иду, ботами щелк да щелк, и даже нос не потираю, так мне тепло…»
Ей было самой непонятно, почему вдруг, если обшить пальто кожей, станет тепло, но в холодной комнате, в постели, пахнущей чем-то вроде мороза, так хорошо думалось о теплом пальто, что Антонина не останавливала себя.
«А что, если не кожей? — внезапно подумала она. — А что, если воротник сделать ну хоть бы из барашка, тогда ту материю, что на воротнике, можно на обшлага пустить и так придумать обшлага, чтобы они клапанами заходили на локти, получится красиво, пожалуй…» И утром, ругая себя всеми худыми словами, она поехала на толкучку…
8. Шьется великолепный палантин
Такого воротника, какой ей хотелось купить, она не нашла, но, возвращаясь, она столкнулась с торговцем, который продавал белые заячьи шкурки.