Наско-Почемучка

Струмский Георгий

Васко мне сказал, что он никогда не был в Софии. И никогда не слышал ни одного концерта и даже не входил ни в один концертный зал.

Но петь Васко умел здорово. У него был сильный и какой-то задушевный голос. Особенно мне нравилась одна из его песен — грустная и протяжная песня одинокой жницы, работающей в раскалённом от зноя поле. Песня напоминала плач:

Ходи, солнце, ясно солнце, Ходи, ходи, закатись. А мне жать сегодня в поле, На

троих хозяев жать. Один кричит — жни быстрее, Другой кричит — жни спорее, Третий кричит — чище жни.

Я ему сказал, что с таким голосом он уже может выступать в «Бодрой смене», что он может стать настоящим Николаем Гяуровым.

Васил поглядел на меня недоумевающе. Конечно, откуда ему было знать, что такое «Бодрая смена»? Имя Николая Гяурова тоже ему ничего не говорило. И где был в то время Гяуров? Наверно, как и сам Васил, гонял коров в своей родопской деревне и, может быть, пел ту же самую песню и даже не мечтал о большой оперной сцене.

Васко никак не мог поверить мне, что я побывал в Москве.

— Как же ты сумел туда добраться? И как тебе удалось вернуться? — спрашивал он восторженно.

— Зачем же мне было как-то добираться? Я туда поездом ехал. Меня от школы туда послали. И не меня одного, но и других победителей конкурса софийского радио. Мы ехали туда поездом дружбы. Видели Кремль, и царь-пушку, и царь-колокол. А когда возвращались, два дня отдыхали в международном пионерском лагере Артеке. Этот значок с Лениным мне там и подарили.

Васил молчал. Глядел на мой красный галстук.

Верил ли он тому, что я рассказывал? Как мне было убедить его в том, что через несколько лет и он сможет стать пионером — одним из первых пионеров в Болгарии? Что пройдёт немного лет, и Георгий Димитров, отечески прижав к себе мальчика и девочку, назовёт их сентябрятами. И красные галстуки обнимут за шею всех болгарских ребятишек.

Мог ли Васко этому всему поверить? Может, ему казалось, что он разговаривает не с живым мальчишкой, а со своей сокровенной мечтой?

Мы с ним не договорили. Васко закинул за плечо свою сумку и заторопился в школу. Первый урок был закон божий, а поп, который его преподавал, был очень строгий.

— Мне до школы надо ещё успеть волов запрячь и пригнать телегу на виноградник, папа там дожидается. — Васко привязывал корзины верёвками и говорил: — Надо крепко привязывать. Когда стягиваешь — плачешь, зато развязываешь — смеёшься.

Я подумал: хорошо, что меня никто не заставляет запрягать волов. Мне бы, наверно, было легче приготовить к полёту космическую ракету.

Вырезка из газеты

…Кое у кого на селе начинало портиться здоровье. Тарахтенье трактора мешало им спать по ночам. От запаха машинного масла их мутило. Борозды, которые он прокладывал на кооперативном поле, причиняли им боль.

Два раза сбрасывали трактор в реку. Два раза чья-то рука его поджигала. Никак не могли разделаться с ним.

Много раз грозили трактористу, возвращавшемуся с пахоты:

— Слушай, парень! Из-за большевистского трактора как бы тебе не получить пулю в спину!

Прошла осень. А затем и снег стаял. В поле начали всходить посевы.

А на заре 22 июня 1941 года фашисты напали на Советскую страну. И началась тяжёлая война. Больше тысячи шестисот дней, больше тысячи шестисот ночей. И о каждой из них можно рассказать отдельно. О Зое и о Матросове, о Ленинграде, о партизанах и молодогвардейцах. Вой сирен заглушил колыбельные песни.

Началась большая война, у которой был огромный и страшный фронт, но не было тихого и спокойного тыла.

…Шла радиопередача. Звучали гавайские гитары, их перебил какой-то марш, два голоса о чём-то спорили.

— Тише, тихо!

Послышался спокойный голос Москвы:

«Продолжаются бои под Харьковом. Наша артиллерия сбила десять немецких самолётов. После упорных боёв наши войска оставили город Львов».

— Нельзя ли погромче? — попросил кто-то.

— Переводить не надо? — спросил Иван. Бай Владо встревоженно затянулся папиросой.

— Чего там переводить, всё ясно. Бьётся народ, за свою землю борется. Но очень уж глубоко забрались эти гады.

Последние известия завершились могучей и властной мелодией:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой…

Тихо вышли из комнаты, пошли молча. У поворота постояли, выкурили по папироске и так же молча пошли к навесу, где стоял трактор. Владо сел на перекладину, а Иван кинул окурок, схватил тряпку и стал старательно вытирать машину. Поднял капот и продолжал работу.

Владо подошёл поближе, положил руку на стальное плечо трактора.

— Твои уже под Харьковом бьются, братушка. Уже пять дней сражаются. А ты, так сказать, остался в тылу…

— Мой тёзка сегодня тридцать гектаров вспахал, хоть и не на фронте, — отозвался Иван.

— Ты ему скажи, своему тёзке: «Я не боюсь, парень. Русские поили коней из Дуная и будут поить».

…Бай Владо кончил подметать канцелярию в школе, поставил метёлку в угол и перенёс стул к шкафу. Погасил лампу. Поглядел в окно на притихшую улицу, на цыпочках подошёл к стулу, встал на него и снял со шкафа упакованный в чёрное стеклограф. Повернул два раза ключ и вышел. Улица была безлюдной. Владо подошёл к своему дому, отворил дверь в сени и без шума разул грязные ботинки. Но его жена и ещё один человек, притаившийся на чердаке, сразу же услыхали.

— Владо, собрать тебе поужинать?

— Нет, я не хочу есть. Ребятишек и товарища Камена накормила?

— Да.

— Тогда ложись спать.

— Лечь-то я лягу, а вот заснуть-то мне как? — вздохнула жена и, отворив низенькую дверь, пошла в соседнюю каморку.

Чердачная лесенка скрипнула, по ней ловко спускался высокий и статный мужчина лет тридцати пяти.

— Принёс?

— Всё в порядке.

— Кто-нибудь сторожит снаружи?

— Васко на улице. Будь спокоен, врасплох не застанут.